Нетелефонный разговор - Михаил Танич

Знаменитая песня, но при чем тут седые прядки? – подумалось мне. Прядки-тетрадки! А если поискать другие слова о первой учительнице? И я, стараясь почеловечней, написал о своей учительнице (музыка Яна Френкеля).

И я вспомнил свою первую учительницу (мне было восемь лет, а ей всего шестнадцать. Она еще жива!) и едва не расплакался. Может быть, так нельзя о себе, но впредь всегда я ставил перед собой эту задачу: если потянет заплакать или улыбнуться, значит, написано не зря.

И еще я понял, что, кроме искренности, массовая песня должна нести в себе и житейские подробности, если хотите, приметы киношного неореализма – он уже был, и его не надо было выдумывать. Сознательно или нет, просто по причине, что я такой, а другого меня не существует, моя поэтическая интонация в песне стала доминирующей. Массовая песня – это я тоже понял – совсем иное дело! Вот, скажем, тот же Александр Галич, написавший «Я научность марксистскую пестовал, даже точками в строчках не брезговал», в других своих, более известных, песнях писал: «Плыла, качалась лодочка по Яузе-реке» или: «До свиданья, мама, не горюй, на прощанье сына поцелуй!» Два совершенно разных способа писать песни! Вот параллельно с этой «лодочкой по Яузе-реке» и возникло множество моих популярных песен 60-х и 70-х годов.

А к той, другой, хоть и замечательной, но другой песне я не приближался сознательно – в ней такие самостоятельные поэты работали, не подражать же! Не становиться же в хвост. Правда, одну песню наподобие я попытался написать. Она называлась «Магадан», в ней я спрашивал, почему благополучный Саша Галич поет вместо меня о тюрьме, почему ему «мое больное болит», и он часто перед своим выступлением у нас просил меня спеть «Магадан», что я и делал, почему-то сильно смущаясь.

А как в 1999 стало сердце защемлять, аж грудь – на разрыв, подумал: ну вот, весь я и уложился в три четверти двадцатого века. Ну, крепись, скрипи, а хоть как-то до этих трех колесиков 2000-го дотяни – целый ведь век прибавляется. А какое там «тысячелетье на дворе»? – какая разница, пусть другие спорят. Мой счет на дни пошел, да я и раньше тысячелетиями не считал.

И вот вкатился на этом трехколесном велосипеде в январь, да и в февраль. Верно, не на велосипеде, а на больничной каталке, да на чем нас не возили?

Пахло бензином и в воронке, на котором привезли нас на суд летом 1947 года. Это был никакой не фургон с надписью «Мясо», брали в то время уже штучно, и черных воронков хватало, и каждому в кузове – отдельная камера. Теснота жуткая, душащая, но переговариваться можно. А сзади – еще одна дверь на засове, а за ней – два вооруженных охранника. Серьезный криминал везут! Враги народа. Позволили себе друг с другом, да за водочкой, да о чем им вздумалось, вслух разговаривать. Ладно бы не вслух. Думаю, да нет, знаю, что даже глухонемых за разговоры сажали. Наверное, просто стукач должен был быть с сурдопереводом.

Ну, привезли: «Выходи по одному! Руки за спину!» Выходим, а там двор молодым народом запружен – с цветами, с гостинцами, знакомые, неизвестные – первознакомство с популярностью.

– Свидетель Домбровский!

Отсутствует. Справочка: «В настоящее время находится на лечении в городе Сочи».

– Свидетель Шапошников!

Отсутствует. И тоже справочка. Эти оба – стукачи, сочинившие для них дело. Своих они при дневном свете не показывают: нечистая сила!

Два дня шло перемывание наших разговоров: хвалили – не хвалили, клеветали – не клеветали. На второй день посоветовались где надо, и обвинитель попросил каждому из нас по 5 лет лишения свободы – больно уж мизерны были успехи судебного разбирательства. Но не выпускать же! И суд расщедрился и дал больше того, что просили: по 6 лет плюс 3 года поражения в правах. Этот довесок оказался потом, может быть, еще болезненнее, чем срок. В лагере все сидят и сидят, все – бесправные. А на воле с этим довеском на тебя все кадровики как на волка недостреляного смотрят: место было, да, знаете, занято, сплыло. Именно волчий билет! Что ж, всю шерсть пришлось ободрать об эти препоны и засады.

И там, на повале, жить как-то можно. Только вот парикмахер у меня сапожки мои армейские на воскресенье как попросил – бритвы ехал точить в женский лагерь, – так я и остался босым и все лето 1948-го ходил в лес, по болоту, в чунях с пайпаками. Это бесчеловечное сооружение описывать не стану, пусть останется в Музее ГУЛАГа (вот бы такой открыть!).

Но и в моих хромовых лес пилить – удовольствие сомнительное. Особенно в новых квадратах, куда еще только мы прошли сквозь тьмы мошкары, а из техники только пила лучковая. Гнись в три погибели, а шесть кубометров леса настриги для любимой родины.

И вот живу я, хоть и на нитроглицерине, а в сентябре может стукнуть и 77. Еще одна семерка – и портвейн!

Необычная протокольная эта глава – для меломанов, для фанатиков и статистиков. Попробую просто вспомнить песни: какие и с кем написаны, ну, хоть что вспомнится, и перечислить их чисто по названиям. Чтобы знать вам, с кем дело имеете. Конечно, это произвольная выборка, сиюминутная, потому что песен написано за сорок лет работы, может быть, и тысячи. Сам не знаю. Да и поклонюсь заодно музыкантам.

Итак, вспомним вместе:

И давайте причтем еще 80 песен, которые вылетели из памяти, извинимся перед авторами музыки и исполнителями за мою забывчивость. Так ведь в прошлой главе у нас и алиби. Помните про три семерки?