История Мэй. Маленькой Женщины - Беатриче Мазини

– Пусть его шипы напоминают вам о моих страданиях, – сказал он ей, – с каждым ударом сердца я буду чувствовать ваше отсутствие все острее и острее.

Когда Эйприл рассказывала это Мэй, глаза у нее блестели. Поздновато, сестрица.

Никто не спрашивал их, хотят ли они переезжать. Эйприл в конечном счете довольна: она ведь сможет вернуться в школу, и, может даже, тетя Пратчетт возьмет ее с собой в одно из своих чудесных путешествий по Европе.

– Франция, Италия, Греция, – твердит Эйприл постоянно, будто это волшебное заклинание, которое способно перенести ее в мир, где юные леди делают наброски, занимаются живописью и болтают с молодыми людьми. Мэй переглядывается с матушкой и таращит глаза, мать говорит ей, что таращить глаза некрасиво, но видно, что ей самой смешно.

А Мэй не знает, рада ли она переезду. Теперь, когда нужно бросить всё: холмы, хижину Прекрасного Господина, Уолденский пруд, лес, – ей грустно. Ей придется снова стать человеком среди людей, обуздать свой бунтарский дух, перестать быть лошадью. Одно ей очень нравилось в Раю (как странно говорить об этом в прошедшем времени, ведь все это было еще вчера): если никто на тебя не смотрит, гораздо легче быть тем, кем хочешь. А в городе даже у домов есть глаза. В Раю, чтобы скрыться от прищуренных взглядов деревенских мальчишек, нужно было просто свернуть с тропинки, и тогда поле оказывалось в твоем полном распоряжении, и одиночество приносило облегчение. С другой стороны, отец говорит, что человеку нужны люди; значит, и ребенку нужны другие дети. Пожалуй.

А Прекрасный Господин решил остаться: он не боится зимы, он в ладах со всякой погодой. Когда Мэй пришла с ним попрощаться, он показал ей пузырьки воздуха, застрявшие под толстым слоем льда, который постепенно сковывал Уолденский пруд.

– Они похожи на планеты, – сказала она. – Я бы тоже хотела замерзнуть и остаться там, внутри такого пузыря.

Мэй сама удивилась собственным словам, будто кто-то другой за нее их произнес. Прекрасный Господин положил ей руку на плечо, чего никогда раньше не делал.

– Благословенны те, кто всегда живет настоящим, Мэй, – сказал он. Она не поняла, но промолчала. Мэй умеет распознавать важные слова и подумает об этом позже.

– Расти дикаркой, как тебе подсказывает твоя натура, – сказал он ей на прощанье. – Люби все дикое так же сильно, как и все хорошее.

Это было Мэй понятнее, и в конце концов она успокоилась.

Когда они уезжали, отец был очень печален.

– Мы никогда не забудем это место и то, что оно нам дало. – Покачав головой, он сел в повозку. Мать посмотрела на него, обхватила его лицо ладонями и притянула к себе: лоб ко лбу. Потом он выпрямился, подал ей руку, она грациозно приподняла подол и села на козлы, он рядом. Так они и сидели бок о бок, устремив взгляды вперед, и на мгновение превратились из привычных родителей в двух незнакомцев, готовых к новому этапу своего пути. Они даже не обернулись ни разу, в отличие от трех своих дочерей, которые начали путешествие задом наперед, сидя на заднем бортике повозки и свесив ноги, Джун – между Эйприл и Мэй, чтобы не упала. На их глазах Рай сделался совсем крошечным, потом дорога повернула, и он исчез из виду.

Ну, вот и всё.

Матушка обещала Мэй, что скоро сделает ей подарок, пусть она придумает, чего ей хочется больше всего.

– Можно пожелать даже что-то легкомысленное? – спросила девочка.

И мать ответила с улыбкой:

– Чем легкомысленнее, тем лучше.

Отец этого не слышал. Впрочем, уже Рождество на носу, а какое Рождество без подарков? Теперь, когда можно, когда все, по-видимому, вернулось на круги своя.

В новом доме пока еще ужасный беспорядок, но Мэй уже заняла маленькую комнатку под самой крышей. Эйприл предпочитает жить внизу, поближе к цивилизованному миру, и делить свою комнату с Джун. Разумеется, это самая большая комната, вдвоем им там хватит места с лихвой. Но Мэй совсем не завидует, наоборот: ей нравится ее крохотная каморка под самым небом, она напоминает ей чем-то хижину Прекрасного Господина. Так она чувствует себя ближе к нему. Она уже разложила свои скудные пожитки по местам: шкатулку с шитьем у скамеечки под окном, чтобы использовать побольше дневного света, перо, чернильницу, кожаную папку с писчей бумагой – на столик. Когда она пишет, ей приходится надевать митенки, потому что тут холодно, но ей кажется, что немного пострадать ради такого даже правильно. Она притащила наверх свою собственную свечку. Вот она берет лист бумаги, разглаживает его, обмакивает перо в чернила и начинает. Это ее последнее письмо Марте.

Мэй берет листочек, дует на него, осторожно помахивает им, чтобы высохли чернила. Перечитывает: исправлять нечего, все хорошо. Потом подносит его к пламени свечи и следит за тем, как огонь охватывает слова и пожирает их, а бумага скручивается; наконец, чтобы не обжечься, она кладет остатки письма на блюдце с узором из роз, которое она специально принесла снизу, и ждет, пока все не превратится в пепел.

Вот и все. Последнее письмо Марте отослано. В мгновение ока, как она и обещала.

Впрочем, как и все остальные письма: одни она отправила с почтой по ветру, другие – с посыльным-ручейком, третьи опустила в почтовый ящик в дупле дерева. Быть может, ее слова Марте, раскрошенные и размятые, стали подстилкой в каком-нибудь птичьем гнездышке. А может, какой-то глупый муравей тащил, надрываясь, букву «эм» или «ха» в свой муравейник и радовался, что нашел лакомый кусочек для своих личинок. Может даже, коршун напал на обрывки страниц, колыхавшиеся на ветру, приняв их за какую-то трепыхающуюся мелюзгу неизвестной ему породы.

Дело в том, что Марта, та Марта из писем Мэй, не существует. Точнее, она, конечно, существовала в прошлой жизни, четыре времени года и целое столетие назад, Марта с носом-картошкой, россыпью веснушек на щеках и переменчивыми голубыми глазами. Дочь пастора, хорошая девочка, капельку болтливая, с целой кучей платьев: несколько будничных и еще одно воскресное. Но она никогда не была ее Мартой. Они играли в компании других девочек, не очень понимая друг друга, и даже особо не замечая. Когда Мэй в своей пылкой манере рассказывала о прочитанной книге, Марта смотрела на нее, как смотрят на умалишенных, со смесью тревоги и жалости. Однажды Мэй предложила Марте побегать вместе вокруг церкви, и та ответила возмущенно: «Порядочные девочки не бегают, а ходят». Возможно, когда Марта увидит Мэй, которая выросла на несколько дюймов, похудела и загорела от жизни в Раю, она покосится на нее с подозрением. А в воскресенье на службе неспешно повернется со своего места на первой скамье, чтобы бросить на нее любопытный взгляд. А потом на выходе даже не поздоровается и, пока взрослые будут раскланиваться и болтать, убежит играть в серсо с другими девочками и мальчиками – теми, у которых всё есть: куклы, игры, нарядные платья. А Мэй останется стоять в сторонке одна и попробует не очень огорчаться, а наоборот, гордиться тем, что есть только у нее: свобода, лес, пруд, бег, ее странный и дикий край.