Простить нельзя помиловать (сборник) - Юлия Лавряшина

– Она грехи свои замолить пытается, – говорил Стас с презрением, сердясь на то, что Мишка не понимает очевидного.

Тот, как правило, осторожно отмалчивался, но однажды сказал:

– Она ведь звала нас с собой. Могли бы поехать.

– К этому? – взвился Стас и, вскочив с краешка кровати, горячо зашептал: – Сдурел, что ли?! С отчимом захотелось пожить? Не слышал никогда, как они издеваются над усыновленными детьми? У тебя мозги, похоже, тоже сплющило!

Мишка отвел глаза. Когда приходил брат, за окном уже появлялось чернильное марево, сгущавшееся черной портьерой перед вечером, надвигающимся на город с неумолимостью Князя Тьмы. Мама же приносила с собой солнце, даже если утро выдавалось пасмурным…

– А если папа женится? – тихо спросил он. – Мачеха еще хуже, чем отчим. По-моему, так.

Стас опешил:

– На ком это он женится? У него и нет никого.

– Откуда ты знаешь? Про маму тоже никто из нас не знал, пока…

– Так ей нужно было скрывать, а папе теперь чего прятаться?

Мишкин рот выгнулся подковкой:

– Не знаю. Может, чтоб мы не обиделись. Он же нас жалеет, наверное.

«Жалеет» – это прозвучало оскорбительно. Стас не находил повода жалеть себя. Другое дело – Мишку. Ему и самому то и дело становилось жаль брата до того, что перехватывало горло. Тот хоть и крепился и даже пытался острить (папа восхищался: «Растет пацан!»), но лицо у него стало каким-то желтеньким, а ноги сделались совсем тонкими. Больничная массажистка сказала: «Мышцы тают» и научила его специальным упражнениям, которые можно было выполнять, не вставая с кровати. Мишка старательно делал их два раза в день, но мышцы все равно потихоньку ослабевали. Это было не так уж страшно, стоит только начать ходить, и они восстановятся, но смотреть на эти тонкие ножки было не просто…

– Хочешь сказать, что отец оставил нас у себя из жалости? А не жалел бы, так Матвею отдал? – Стас специально произнес это зловещим шепотом, чтобы брат устрашился такой перспективы.

– Да нет же, – беспомощно протянул Мишка. – Я просто говорю о том, что, может, у него тоже есть… кто-нибудь. Вон медсестра с массажисткой только и говорят, что мужиков не хватает, и все такое.

– Знаю, что не хватает. Ну и что? Его одного все равно на всех не хватит.

Стас понимал, какую ерунду несет… И вообще-то Мишка прав. Конечно, все возможно, и отец может от них что-то скрывать. Но ему была так противна сама мысль о том, что в их жизнь может войти еще одно предательство, что гнал ее прочь. Если это случится с отцом, мать уже точно к ним не вернется, а ведь он только утром убедил (или нет?) Матвея в своей уверенности в обратном. Пока ничто даже не наводило на мысль об этом, или, как говорила их историчка, не было никаких предпосылок, но каким-то образом в душе у Стаса поселилось и пустило корни предчувствие: все будет именно так. Только он не знал – хочет этого или нет?

Поэтому ничего не предпринимал для того, чтобы это сбылось. Как только мать делала едва уловимое движение к нему, он ее отталкивал – взглядом, словом, ухмылкой. Она отступала, принимая свою зависимость от него, и Стас упивался своим превосходством, ведь по своему нраву его мать покорной не была. С самого детства он краем уха слышал разговоры о том, как она опять показала характер кому-то из телевизионного начальства, и из-за этого ее передачу едва не закрыли. У нее всегда были сложности с этим неведомым начальством, которое тасовало имена, не меняя отношения к строптивой журналистке.

Когда Стас подрос, он стал втайне гордиться тем, что она никому не стремится угодить. А его учителя еще пытались жаловаться ей по телефону на неуживчивый характер ее старшего сына! Как будто мать можно было этим удивить…

В тот вечер Стас ушел из больницы, не дождавшись отца, который прибегал к Мишке после работы. Его подстегивала мысль, что Матвея нет в городе, и она… мать сейчас одна. Можно было бы добавить: «Совсем одна», если б, с одной стороны, это не было фразой из анекдота, а с другой – не звучало так тоскливо.

Эта мысль вела его, подталкивала… Разбегаясь, Стас скользил по глянцевой змейке льда, перебегал дорогу перед машинами, выбирая джипы, обгонял прохожих. Зачем он шел к ней, если с первой секунды решил не показываться ей на глаза? Подслушивать ее разговоры, стоя под дверью? Подглядеть в замочную скважину? Что он надеялся увидеть?

Ее не оказалось в номере. Стас не стал допрашивать портье: не ошибся ли тот. Выглядеть несчастным, покинутым ребенком? Нет уж… Она сдала ключ и ушла. Куда, интересно?

Стас вышел на крыльцо и огляделся, чувствуя себя затравленным дикарем, оказавшимся в городе. Здесь между собой переплетались сотни улиц, где можно было укрыться от его взгляда. Любой подъезд, незнакомая ему квартира могли поглотить ее запах, попробуй найди!

К вечеру неожиданно потеплело, и в больнице все разом заговорили о гриппе, точно его вирус до этого находился в замороженном состоянии. Готовое разразиться снегопадом небо тяжело осело прямо на крыши домов, и Стас чувствовал, что оно словно давит на затылок. Белые, ватные с утра деревья стали бурыми, крючковатыми, будто состарились за день.

Стас задумался: «Интересно, они знают, что впереди их ждет весна? Что снова проклюнутся листья? А если они не умеют ни помнить, ни думать, как можно считать их живыми? Сказано же: мыслю, значит, существую. Одно противоречит другому. Каждый великий человек изобретает свою формулу жизни, а мы должны разбираться, как они сочетаются между собой!»

Теперь, когда на пути его плана встала случайность, ему уже казалась нелепой идея найти свою мать. Оббежать полгорода, чтобы потом даже не подойти к ней? Она могла отправиться на телевидение, к старым друзьям, чтобы подбросить тем пищи для разговоров – надо же им чем-то жить! Могла пойти в театр, который по-настоящему любила и с раздражением пресекала все разговоры о его провинциализме как о слабости постановок. Наверное, потому, что сама была провинциальной журналисткой, но никогда не считала себя менее профессиональной столичных.

Потом вспомнилась случайная утренняя встреча с Матвеем, и Стас догадался: она может совершать паломничество по местам своего детства, о котором всегда обожала рассказывать. Стаса бесило, когда матерью овладевала жажда поделиться с кем-нибудь подробностями их с Мишкой младенчества. Никому, кроме нее самой, это не было интересно, а им обоим становилось неловко за тех себя – маленьких, глупых до невозможности, неуклюжих… И за что только она их тогда любила?

Стас поймал маршрутку и поехал назад той дорогой, которой утром вез его Матвей. Забившись на заднее сиденье, он стал представлять Мишку, который наверняка не понял, почему брат вдруг его покинул. И ощутил досаду: мать-то сидела у его постели до тех пор, пока ее не начинали выгонять санитарки или медсестры…

«Грехи отмаливает», – он привычно выдернул эту фразу из нескольких других, живших в подсознании и более правдивых. Стас уже знал: правда – это такая штука, на которую не обопрешься, когда ноги подкашиваются. И сейчас охотно обманывал себя, воображая, что мысли о Мишке как бы приближают к нему самому, а значит, он не весь ушел или же забрал частицу брата с собой. Незримый слепок, фантом, который всегда может быть с ним рядом…