Простить нельзя помиловать (сборник) - Юлия Лавряшина

– Но если б я не появилась так внезапно… Если б я вообще не уезжала…

Откинув голову на спинку сиденья, он сосредоточенно вгляделся в лобовое стекло. Робкая снежинка медленно опустилась на прозрачную, но чужеродную гладь. За ней другая…

– Я так и думал, – сказал Матвей. – Рано или поздно ты должна была пожалеть. Слишком большая жертва ради меня одного.

Она сердито прервала:

– Я вовсе не жалею. Не накручивай того, чего и в помине нет! Но я чувствую себя кругом виноватой. Думаешь, легко с этим жить?

– Ты несчастлива? – он опустил глаза, чтобы не выдать своего отчаяния, когда прозвучит уже известный ему ответ.

И она подтвердила:

– Я не чувствую себя счастливой, это правда. Нужно лишиться сердца, чтобы в такой ситуации, как у нас, испытывать счастье.

– Ого! Какой пафос… Чем же тогда чувствовать счастье, если лишить себя сердца?

«Чем? Чем?» – бессмысленно повторяла она про себя, уже простившись с Матвеем, которому так и не ответила, поднимаясь по бесконечной крутой лестнице на четвертый этаж. Эти ступени были последней преградой, не дающей увидеть сына, хотелось проскочить их на одном вдохе, но каждый раз это давалось Маше с большим трудом – ноги тряслись…

Она успела подумать: «Можно ли вообще чувствовать то, чего не бывает? Это даже менее вероятно, чем ощущать ампутированную ногу… Она, по крайней мере, когда-то была. Мозг помнит о ней. А счастье если и было, то никак не с Матвеем. Даже помнить не о чем. Ради чего же я ушла к нему?»

Тяжело дыша, она остановилась у стеклянной двери в первую палату и с тоской посмотрела на своего мальчика. Он не выглядел убитым горем, даже больным не казался. Мишка лежал на спине, закинув босую ногу на другую, согнутую в колене, и играл с гаджетом. Голая, длинненькая ступня то покачивалась, то дергалась, в зависимости от того, что происходило на экранчике.

Маша улыбнулась этой ступне: губы до сих пор сохранили ощущения ее пухлости в младенчестве и подвижную упругость пальчиков-«грибочков». Ей вдруг пришло в голову, будто тот ребенок, которым Мишка был десять лет назад, тоже в свое время ушел от нее, хотя она неистово его любила. Но это не стало для нее трагедией. Люди расстаются, чтобы открыть для себя других людей и другие чувства.

Кажется, он сказал себе: «Эта женщина будет моей» сразу, как только увидел ее. И получил ее, как всегда в последние годы получал то, чего желал по-настоящему. Другого Матвей и не допускал. С недавнего времени, которое, правда, почти вытеснило пропитанное бедностью прошлое из его памяти, он относил себя к тем исключительным людям, которым все удается. Сегодня Маша заставила его усомниться в этом.

Почему она стала так необходима ему? Она была умнее. Она была старше. Она была красивее. Она была счастлива. Словом, Маша превосходила его во всем. Матвей просто не мог позволить ей пройти мимо него…

Без нее этот город, родной для Маши, был просто скопищем по-зимнему слепых домов, медленных автобусов, новеньких урн для мусора. Матвей никого не знал здесь, кроме семьи Кольцовых, частью которой фактически оставалась и Маша, как бы все в нем ни бунтовало против этого.

И Маша цеплялась за свою семью, Матвей вынужден был признать это, иначе почему же разговора о разводе даже не возникало? Он мог бы сказать: «Все или ничего». Мог бы, если б не боялся, что она выберет «ничего» и тотчас исчезнет, освобожденная его непомерной требовательностью от негласных обязательств любви.

А вместе с ней исчезнут и незнакомое до нее тепло утренних поцелуев, пахнущих кофе, и звонки без повода: «Привет? Как жизнь?», и яблочный холодок ее щеки, когда она садится в машину с мороза… Все эти мелочи были похожи на елочные игрушки, которые и создают ощущение праздника, хотя ель и сама по себе хороша.

Матвей, до сих пор боготворивший импрессионистов, внезапно понял, что Машин портрет не доверил бы писать ни одному из них, ведь в ней важны были все детали. От невозможно прекрасной формы коротко остриженной головы, облепленной черными волосами, до коротких по нынешним меркам ногтей, которые Маша и не думала наращивать. Все противоестественное отторгалось ею как невозможное.

Поняв это, Матвей осознал и то, почему она решилась уйти к нему, хотя знала, конечно, знала, как опустошит ее эта беда – о счастье и речи не было… Но оставаться с человеком, которого не любишь, было для нее противоестественно. Растить детей в атмосфере притворства – тоже. Это казалось Маше преступлением перед детством, которое инстинктивно чурается всякой фальши.

«Стас ненавидит меня сейчас, – у нее бессильно клонилась шея, когда она говорила о старшем сыне. Подбитая птица. – Но если б я осталась с ними и продолжала встречаться с тобой, а он случайно узнал об этом, то возненавидел бы меня еще больше. Надеюсь, что больше – есть куда…»

В этом признании для Матвея таилось облегчение: она и мысли не допускает, что могла бы полностью от него отказаться. Ни тогда, ни сейчас.

И вот теперь он уезжал, а Маша оставалась с сыном. В этом не было ничего неправильного, только так она и могла поступить. Может быть, он и сам решил бы точно так же, будь Мишка его малышом… Но Матвея начинало корежить, как подожженную бумагу, стоило ему подумать о тех шести месяцах, которые им предстояло провести на расстоянии трехсот километров друг от друга.

Этот срок в два раза превышал тот, что составлял их сегодняшнюю совместную жизнь, и казался гигантским, не подвластным пониманию. Матвей не представлял, чем можно заполнить эти полгода, хотя до встречи с Машей полагал, будто устроил себе насыщенную и нескучную жизнь. Сейчас он видел впереди только бесконечные скитания между тем городом, где жили они с Машей, и этим – совсем для него чужим.

Улицы этого городка оживали, только если Машины воспоминания их по-особому высвечивали: «Слушай, а здесь мы с девчонками…» Все это были забавные, но простенькие истории, у каждого навалом таких, и все же Матвей заслушивался каждой. Их живая нить вела в глубь Машиного прошлого, туда, где его не было, впрочем, как и Аркадия, что представлялось особенно приятным.

Ему нравилось рассматривать фотографии, на которых растрепанная школьница то хохотала во весь рот, не замечая того, что выскочила на мороз в одной форме, то взмахивала ракеткой, а волан летел к ней крошечным межпланетным кораблем. Матвей отчетливо слышал звук тугого удара о сетку, и продолжение этой сценки отчетливо рисовалось в его воображении: смазала, по-детски чертыхнулась, подтянула гольфы, тряхнула пушистыми волосами… Когда они стали гладкими, отчего?

Там, внутри снимков, под тонюсенькой пленкой глянца, пахло теплыми соснами, принявшими солнечную пыльцу. Верхняя треть ствола была окрашена ею, и это всегда так нравилось Матвею! В детстве (чуть отставшем от ее детства – Маша была резвее…) он думал: волшебная палочка должна выглядеть как ствол маленькой сосны, подсвеченной солнцем.

Чудо произошло с ним безо всякой волшебной палочки, когда отец, которого Матвей привык считать обычным инженером-нефтяником, без долгого перехода по карьерной лестнице стал одним из совладельцев компании. С матерью Матвея он давно был в разводе, но почему-то больше так и не женился, не обзавелся другими наследниками и охотно поделился с единственным сыном своим состоянием. Чаще Матвей раздумывал не над тем, почему у отца так и не родились другие дети, а пытался понять, что же стало причиной разлуки его родителей, так и оставшихся одинокими, невеселыми людьми.