Судьба артиллерийского разведчика. Дивизия прорыва. От Белоруссии до Эльбы - Владилен Орлов

После вечернего построения возвращались в казарму. Наступал час «личного (свободного) времени». Каждый занимался своим делом: чинил одежду, подшивал чистый белый подворотничок к гимнастерке, писал письма, читал, играл в шахматы, шашки или беседовал с друзьями…

Принятие присяги следа не оставило. Смутно помню, что это произошло, кажется, в первые, не то последние дни прибытия в запасной полк на плацу. Было принятие присяги с «первичным», в основном уголовным составом нашей батареи или после прибытия кубанских казаков, не помню. Скорее всего, до отбытия «уголовников», не могли же их отправить на фронт без присяги.

Политзанятия были своеобразным отдыхом и пополнением ежедневной информации о положении на фронтах, наших и союзников. По всем данным, дела на фронте шли успешно. После колоссальной битвы под Орлом и Курском, где немцы потерпели стратегическое поражение, каждому здравомыслящему человеку стало ясно, что наступил окончательный перелом в войне, хотя предстояло освобождение колоссальных территорий, потерянных в ходе кампаний 1941–1942 годов. Были, конечно, скептики и напуганные предыдущими успехами немецких войск, но число их было ничтожно. Большинство вздохнуло с облегчением, впереди забрезжила Победа. Все это поднимало настроение и вселяло уверенность в грядущую победу. Конечно, очень хотелось выжить в этом кошмаре, но, помнится, все и, конечно, я старались не задумываться о будущем, слишком все неопределенно и велики потери. Общий настрой был таков, что уничтожение не только фашизма, но германского государства считалось необходимым и неизбежным.

Нарастала и ширилась ненависть к немцам как нации. Ненависть питалась не только и не столько официальными публикациями в печати, а рассказами беженцев о том, как расстреливали мирных жителей, как бомбили колонны беженцев, как самолеты вермахта гонялись даже за одиночками женщинами и детьми и поливали их из пулеметов, так, ради забавы; как грабили селян, отнимая последнее, и многое другое. Особенно усилились эти чувства позднее. Когда же стали известны массовые расстрелы на Украине и в Белоруссии, ужасы концлагерей, ненависть и ожесточение к немцам возросли до предела. Каждый немец стал рассматриваться как фашист или их пособник, как личный враг. Когда мы оказались на фронте и шли через сожженные, разрушенные деревни и поселки, еще недавно оккупированные, когда освобождали Польшу и воочию увидели концлагеря, где уничтожались люди, отношение к немцам стало нетерпимым. Среди всех вояк, в той или иной степени, крепло убеждение о необходимости ликвидации, уничтожения Германии как государства и расселении всех немцев по всему миру с целью растворения их среди других народов. Поэтому выступление Сталина со словами «гитлеры приходят и уходят, а народ германский, а государство германское остается…» вызывало недоумение и не воспринималось как справедливое большинством россиян. Тогда как статьи типа «Убей немца» Эренбурга вызывали понимание, сочувствие и даже одобрение многих. Я думал в те времена, до какого состояния довели немцев Гитлер и остальные вожди рейха, что признаться в том, что «я немец», было не только неприятно, но и опасно. Могли побить, а то и прикончить, не говоря уже о полном отчуждении окружающих и различных оскорблениях. Казалось, что очень и очень не скоро придет доверие к немцам, во всяком случае, не при моей жизни.

Однажды днем, прервав занятия, нас построили и сообщили, что поймали дезертиров, будет открытый суд, и мы отправились к большой летней эстраде. Пришел весь полк. Расселись на деревянных скамейках. На сцене появился прокурор, затем под конвоем ввели трех дезертиров, среди которых был и бедный Степан, с которым я призывался. Не выдержал он армейской службы, постоянных насмешек, везде ему мерещились подвохи в его адрес и нетерпимая, враждебная атмосфера. Не выдержал он и сбежал домой, не подумав из-за ограниченности ума о последствиях. Дезертиров по очереди допрашивали, они что-то лепетали в свое оправдание, но финал был ясен. Всех приговорили по законам военного времени к расстрелу, но(!) заменили расстрел на штрафной батальон с немедленной отправкой. Все разошлись по батареям в удрученном состоянии, было что-то театральное в этом суде, заранее предрешенное.

Львиную долю (50–70 % в неделю) занимала в лагере суточная караульная служба. Вечером строем вся батарея шла в караульное помещение (караулку), сменять другую батарею. Там отделяли наряд на кухню, остальных распределяли по постам в три смены. Оружие, винтовки со штыками, выдавали только в караулке, когда идешь на пост. При возвращении с поста его ставили обратно в стойку, а по окончании караула, прежде чем сдать, обязательно чистили.

По уставу полагалось 2 часа быть на посту, 2 часа бодрствовать в караулке и 2 часа отдыхать. Но для лучшего отдыха мы, как правило, отводили периоды не 2, а 4 часа. Стоять 4 часа было утомительно, особенно ночью, но зато потом 8 часов отдыха позволяли хорошо отоспаться и чувствовать себя бодро. Четыре ночных часа были настолько утомительны, что почти в каждое дежурство кто-то ночью засыпал на посту. Это строго наказывалось нарядом вне очереди. На втором или третьем дежурстве случилась эта беда и со мной. Помню, разводящий поставил меня в 2 или 3 часа ночи у склада ПФС (продовольственно-фуражный склад) и пошел дальше менять посты. Еще в караулке не удалось вздремнуть и уже там тянуло ко сну. Я стал прохаживаться взад-вперед перед плотно запертыми дверями склада. Была тихая звездная ночь, прослушивался каждый шорох, стук собственных шагов. Первые 2 часа все шло нормально, но потом внимание притупилось и я буквально на ходу стал засыпать, ноги сами собой подкашивались. «Нельзя, нельзя, еще немного…» — твердил я про себя. На беду, у стенки стоял чурбак или ящик, и я решил на минутку присесть, что категорически запрещалось. Присел, оперевшись на винтовку, и мгновенно провалился. Правда, я очнулся, когда сменный наряд только подходил и даже успел крикнуть обычное «Кто идет?», но было уже поздно. Меня засекли сидящим, было видно, что я только что проснулся. В караулке начальник караула сделал мне серьезное внушение, отстранил от нарядов, доложили комбату. По возвращении из караула мне объявили выговор перед строем, назначили наряд вне очереди, осудили на комсомольском собрании, старшина и наши сержанты пристыдили. Мне было очень не по себе, не покидало ощущение стыда перед товарищами и перед самим собой. Наказание как-то не очень беспокоило, просто неприятно. Наряд вне очереди состоял в мытье полов штаба до начала рабочего дня. Меня подняли в 5 утра, и я вместе с другим «соней» продраил тряпкой на палке довольно большую и затоптанную площадь пола в штабе. Больше такого не повторялось, я старался перед ночным постом сколько-то поспать, да и научился бодро держаться все 4 часа.

В карауле были моменты, которые меня смущали, хотя я видел, что для всех это в порядке вещей. Так, в один из дней августа привезли из подсобного хозяйства несколько машин арбузов и сгрузили их в овощехранилище. Около хранилища был один из постов караула. В день привоза арбузов или день-два спустя наша батарея заступила в очередной караул. Мой пост был у водокачки недалеко от овощехранилища, последний по обходу (по расстановке постов). Ночь. Прохаживаюсь вдоль водокачки с карабином за спиной. Скоро смена. Вот послышался шум шагов, окрики постовых, сначала отдаленные, потом ближе — идет смена. Приготовился встречать, но что-то они замешкались у склада, слышен говор и какая-то возня. Потом все смолкло, и вот появилась смена с разводящим сержантом во главе. Далее обычная процедура. «Стой, кто идет?» — окликаю я и беру карабин на изготовку. В ответ: «Разводящий со сменой». — «Пароль?» Разводящий называет пароль, я опускаю карабин и подпускаю смену к себе. Но что это? Все сменяемые несут в полах шинели по 2–3 арбуза, кто сколько может. Я сдаю пост сменщику, и тут же рядом все вываливают арбузы и усаживаются на траву. Достают ножи, с хрустом разрезают огромные спелые арбузы на 3–4 части и начинают с присказками есть. «Каждому по арбузу, остальные отнесем в караулку», — говорит разводящий. Разве можно съесть целый арбуз, да такой большой? — думаю я и беру пахнувшую свежестью четверть. Вкусно! Уплетаю и вторую четверть. Но как так можно? Они, охрана, в склад залезли? Там же замок! Оказывается, никто не залезал в доверху набитый арбузами склад. Просто в выходящие наружу отдушины тыкали винтовкой со штыком, нанизывали попавшийся сверху арбуз и вытягивали наружу. Все так просто! Воровством это не считалось. Сами заготавливали, можем и попользоваться, все равно скоро в действующие части отправят. Большинство офицеров, не говоря уже о сержантах, смотрели на эти художества сквозь пальцы, даже сочувственно, а многие пользовались плодами таких «заготовок». Вот такая мораль господствовала. В действующей армии были случаи и похуже.