Из пережитого в чужих краях. Воспоминания и думы бывшего эмигранта - Борис Николаевич Александровский

с точки зрения интересов правящей верхушки пополнением того пушечного мяса, которого так не хватало Франции для ведения ее империалистической политики. Попав во Францию главным образом как строительные рабочие или в качестве батраков на частновладельческих фермах, они быстро ассимилировались, женились на француженках, получали после пятилетнего пребывания в стране французское подданство и заполняли собою ту брешь в мужской половине населения, о которой говорилось выше.

Но с точки зрения интересов господствующих классов Франции в этом притоке рабочей силы из Италии был один существенный минус: не все эти переселенцы покинули свою страну только из-за безработицы и нищеты.

Среди них было немало эмигрантов политических, бежавших от гнета фашистского режима, установившегося в Италии в начале 1920-х годов. Французская разведка зорко следила за этим не вполне благонадежным, с ее точки зрения, элементом итальянской эмиграции, который в случае решительной схватки труда и капитала в самой Франции мог бы сыграть не последнюю роль.

От бунтарского духа не было свободно и другое слагаемое импортируемой рабочей силы, а именно испанские рабочие, которых в описываемые годы было около полумиллиона. Они расселялись в качестве чернорабочих и батраков преимущественно в южных и юго-западных районах страны. Среди них тоже было немалое число людей, бежавших от политического гнета королевской Испании, а также достаточное количество анархистского элемента, всегда служившего пугалом для капиталиста и для мещанина.

По этой причине при решении вопроса о ввозе рабочей силы из-за границы взоры промышленников обратились в Центральную и Восточную Европу, в страны послевоенных союзников Франции – Чехословакию и Польшу. Политический фон этого «импорта» был несколько иным.

Главным контингентом его были забитые, запуганные, приниженные польские и словацкие крестьяне, задыхавшиеся в тисках нищеты и голода у себя на родине и видевшие единственный выход из этого положения только в переселении в чужие края. Политическая активность этой массы, попавшей в чужую для нее страну и в обстановку чуждого ей быта, без знания языка, естественно, была ничтожной. «Покорная славянская рабочая сила», как выразился во французском парламенте один из депутатов, вполне устраивала французских работодателей.

Количество осевших во Франции рабочих-поляков доходило до 800 тысяч человек. Это были по преимуществу шахтеры на севере страны. Часто случалось, что природный француз, попав в один из шахтерских поселков, широко раскрывал от изумления глаза, слыша вокруг себя только польскую речь и видя вывески только на польском языке. Немалое количество поляков было также рассеяно в других департаментах в качестве чернорабочих и батраков.

Однако, сколь бы тихо ни вела себя эта «покорная славянская рабочая сила», правящая верхушка отлично понимала, что классового сознания у нее не вытравишь никакими посулами, задабриваниями, а тем более угрозами и репрессиями. При изменившихся обстоятельствах в случае «последнего и решительного боя» и эта «покорная сила» могла оказаться по ту сторону баррикад, плечом к плечу с основной массой пролетариата.

В этих условиях крупные французские промышленники не могли, конечно, не заметить, что после разгрома белых армий на политическом горизонте Европы появилась некая новая «туманность», отлично устраивавшая их в вопросе об импорте столь нужной им рабочей силы.

«Туманность» эта – русская белая эмиграция, за которой французская разведка вела зоркое наблюдение с момента появления этой эмиграции на чужих берегах.

К 1923–1924 годам подавляющее большинство офицеров и солдат разгромленных армий Деникина, Врангеля, Юденича, Миллера, Колчака, Каппеля и других незадачливых авантюристских «вождей» перешло на положение чернорабочих и осело преимущественно на Балканах, в Польше, Германии, Эстонии, Финляндии, Румынии и на Дальнем Востоке.

Заняв последнюю, низшую ступень в многоступенчатой лестнице капиталистического общества, эти люди, принадлежавшие у себя на родине к привилегированным слоям, перейдя теперь фактически по роду своей работы на положение пролетариев, сохранили тем не менее в полной мере свою прежнюю психологию, не впитав в себя ни одной капли классовой пролетарской психологии. Они создали в своем воображении воздушный замок «будущей, освобожденной от большевиков России», где, по их мнению, им уже было заранее уготовано подобающее их происхождению, званию, чинам и образованию положение. Они считали свое падение до низшей ступени лестницы обстоятельством хотя и мучительно болезненным, но, во всяком случае, временным. Они отгородились от окружавшего их ненавистного им пролетарского мира непроницаемой психологической стеной.

Вся их духовная жизнь протекала в своей собственной среде – той среде, в которой люди с полуслова понимали друг друга, мыслили одними и теми же мыслями, оперировали одними и теми же понятиями, признавали общие для них авторитеты и исповедовали один и тот же «символ веры». Этот «символ веры» составлял фундамент того воздушного замка, в котором белая русская эмиграция прожила двадцать с лишним лет вплоть до Второй мировой войны и в котором последние ее остатки, не протрезвившиеся даже в результате грозных событий 1941–1945 годов, пребывают и сейчас.

Вот вкратце основные положения этого «символа веры»: «Большевизм – мировое зло. Большевики погубили Россию. Но большевизм – явление временное и рано или поздно будет свергнут. Нам, белым эмигрантам, будет принадлежать ведущая роль в деле построения будущей России. Мы еще себя покажем! Мы перевешаем всех большевиков, а заодно с ними и тех, кто расчистил им путь к власти: слюнявых интеллигентов, социалистов, эсеров, кадетов и других врагов России и русского народа!»

Как видит читатель, этот «символ веры» очень несложен и если и подлежит какому-либо анализу, то, пожалуй, только психиатрическому. Но он-то и составил основу мышления русского белого эмигранта – пролетария по видимости и классового врага пролетариата по существу.

Этому белому эмигранту в рабочем комбинезоне, шоферской шинели, холщовом пиджаке официанта или ливрее швейцара были ненавистны такие понятия, как «пролетариат», «классовая борьба», «прибавочная стоимость», «забастовка», «баррикады» и т. д. Он хорошо знал свое место на случай «последнего и решительного боя». И не только знал, но и на деле показал, где это место находится: во время подавления коммунистического восстания в Болгарии в 1923 году; в годы гражданской войны в Испании, когда запись добровольцев в армию фашистских мятежников приняла среди врангелевцев массовый характер; при формировании «Охранного корпуса» в Югославии, уничтожавшего в годы последней войны югославских партизан; наконец, в грозные годы вражеского нашествия на советскую землю, когда некоторые (хотя и немногие) бывшие врангелевские офицеры добровольно надели на себя германскую военную форму и вместе с гитлеровским вермахтом и эсэсовцами пошли выкорчевывать с этой земли «мировое зло – большевизм».

Однако было бы ошибкой думать, что подобный образ мышления был присущ всей послереволюционной русской эмиграции в целом. Уже в первые годы после ее зарождения некоторое количество белых эмигрантов стало постепенно отходить от позиций непризнания советской власти, а тем более