Из пережитого в чужих краях. Воспоминания и думы бывшего эмигранта - Борис Николаевич Александровский

Я наблюдал за лицами стоявших в позе «смирно» офицеров-чернорабочих, слушавших эту чепуху. На них застыло выражение благоговения и сознания торжественности момента. Ведь говорило начальство, и притом очень высокого ранга. А кому же, как не начальству, знать ближайшие судьбы «армии» и сроки грядущего «весеннего похода»!

Описанная сцена происходила шесть лет спустя после окончательного разгрома врангелевской армии.

Шли годы. Вокруг уцелевших остатков этой армии, рассеянных сначала на Балканах, а в дальнейшем во Франции, Бельгии, Чехословакии, Германии, шла и кипела жизнь – реальная жизнь с ее радостями и горестями, успехами и неуспехами, прогрессом и застоем. Но эти уцелевшие остатки не хотели замечать ее, отгородившись от нее каменной стеной. Они создали в своем воображении иллюзорный мир – мир «будущей России», мечтая и гадая о сроках, когда эта «будущая Россия» станет «Россией настоящего». Все остальное было для них только долгим, тяжелым и кошмарным сном, который вот-вот должен кончиться.

И в эту массу не приспособленных к жизни, обезволенных и придавленных людей с опустошенной душой «командование», добровольно ими признаваемое, лило два десятка лет подряд яд антисоветской пропаганды, прикрывая своим авторитетом самые дикие политические бредни. Говорились речи на торжественных собраниях, банкетах, встречах и проводах; писались приказы по РОВСу и его отделам. «Доблестных офицеров» подталкивали на усмирение «мятежей» и на помощь испанским фашистам; на участие в Финской войне против СССР и на вступление в жандармские войска гитлеровской армии – «Охранный корпус» в Югославии; наконец, их благословляли на «включение в священную борьбу против мирового зла – большевизма» под гитлеровскими знаменами и в форме гитлеровского вермахта.

Ну а каковы же были, спросит читатель, чувства этих переселенцев к странам их теперешнего и будущего местопребывания – Болгарии и Франции?

Тут читатель столкнется с фактом, мало ему понятным. Как общее правило, белые русские эмигранты во все годы своего пребывания за рубежом относились резко отрицательно к стране, в которой жили. Это отрицательное отношение имело очень обширный диапазон, начиная от простого ворчания и кончая бешеной злобой ко всему, что носило на себе печать данной страны и данного народа.

Этот факт общеизвестен за рубежом. Я, на протяжении двадцати семи лет живший в самой гуще эмиграции, имел возможность бесчисленное количество раз лично в этом убедиться.

Повсюду, где бы эмигранты ни оседали на постоянное жительство, они, как правило, замыкались в своем узком кругу, чуждаясь коренного населения и не смешиваясь с ним. Французские газеты, засылавшие время от времени своих репортеров в гущу «русского Парижа», неизменно приходили к одному и тому же выводу: «Русские абсолютно не поддаются никакой ассимиляции и никакому „офранцуживанию“. Они живут замкнутым кланом. Значительная их часть, прожив долгие годы во Франции, даже не говорит по-французски и с трудом понимает французскую речь…»

Само собой разумеется, что это касалось только первого поколения эмигрантов. С молодежью, родившейся во Франции от родителей-эмигрантов или приехавшей с ними в детском возрасте, дело обстояло, конечно, иначе, о чем мне придется говорить несколько ниже.

Но откуда же все-таки бралось у них повальное недовольство страной постоянного жительства, переходящее во враждебность и злобу?

Причину этого явления нужно искать в том, что в подавляющем большинстве белые эмигранты, очутившись за рубежом, как я уже неоднократно отмечал, заняли самую низшую ступень многоступенчатой лестницы капиталистического общества.

Читателю, родившемуся и воспитанному в советском обществе, довольно трудно представить себе эту лестницу.

А между тем она не фантазия, не миф и не политический плакат, а нечто вполне реальное.

Ни талант, ни ум, ни образование, ни воспитание не определяют порядкового номера ступени, на которой очутится человек, попав в любое государство капиталистического мира. Его положение в этом классовом обществе, разделенном непроницаемыми перегородками, определяют исключительно материальные ценности, которыми он располагает: деньги, банковский текущий счет, рента, драгоценности, недвижимость, дорогая квартирная обстановка, торговый фонд, пай в акционерном обществе или какая-либо редкая специальность, нужная в данный момент социальной верхушке данного государства. Если ничего этого у него нет, то он ни при каких обстоятельствах не сможет занять какую-либо другую ступень, кроме самой низшей.

И ему не помогут ссылки на то, что все это у него когда-то было. Никого не интересует то, что было. Принимается во внимание только то, что есть. Это – неумолимый закон жизни капиталистического общества. Он-то и определяет судьбу человека и его положение в этом обществе.

Именно это и случилось с белой эмиграцией.

Лишь единицы из ее состава имели за границей к моменту революции какие-либо материальные ценности, давшие им возможность независимого сносного существования. Вся остальная масса явилась на берега Балканского полуострова, в Германию, Францию, Чехословакию и другие страны в том виде, который четко и лаконично обрисован в латинском изречении: «Omnia mea mecum porto» («Все, что у меня есть, я ношу с собою»).

С первого же дня пребывания за рубежом перед новоявленными эмигрантами встали вполне реальные вопросы: что делать дальше? как существовать? где, как и чем зарабатывать себе хлеб насущный?

Капитализм ответов на эти вопросы не дает. Делай что хочешь! Существуй как знаешь! Зарабатывай как можешь!

Дальше произошло то, что должно было произойти: вчерашние адвокаты стали ночными сторожами, архитекторы – шоферами, инженеры – грузчиками, фрейлины ее величества – официантками, начальники департаментов – швейцарами, полковники, капитаны, поручики – шахтерами, грузчиками, дворниками, жокеями, лакеями, уборщиками.

Интеллектуальный труд разделяет в капиталистических странах судьбу труда физического: предложение этого труда всегда превышало и превышает спрос. Отсюда безработица и в этом секторе.

Лишь очень немногим эмигрантам удалось как-то зацепиться за окружающую их жизнь и устроиться на работу по своей специальности. Вся остальная масса расположилась на последней ступени лестницы и так и не смогла сойти с нее в течение всех последующих лет.

Очутившись в «стане погибающих», эти люди, познавшие когда-то сладость жизни «стана ликующих», почувствовали себя униженными и оскорбленными до крайнего предела. Они затаили в себе глухую злобу. Но злоба эта потекла совсем не по тому руслу, по которому она, следуя законам логики, должна была бы течь. В описываемую пору ни один русский белый эмигрант не отдавал себе отчета в том, что судьба и положение в обществе его самого и его сотоварищей есть не более как частный случай общей судьбы всех эксплуатируемых. Его злоба против эксплуататоров, на которых ему, попав за границу, пришлось работать, была бы вполне понятна и закономерна.

Он же обрушил ее целиком на всю страну, в которой теперь работал, и на народ, среди которого он жил, считая их виновниками своего