Петр Лещенко. Все, что было. Последнее танго - Вера Лещенко

Что твоя болезнь была лишь выдумкой, я узнала от тебя позже. Концерты были под угрозой срыва, но Селявин добился своего. Правда, долгожданное действо пришлось перенести в Русский драмтеатр: в Оперном на 5 июня планировались другие концерты. Снова появились уже знакомые афиши с портретом в косоворотке, Оперный театр на них заклеили Русским драматическим, а 19 января исправили на 5, 7 и 9 июня 1942 года.

С Володей Вотриным мы договорились о встрече у служебного входа. После репетиции мне нужно было идти на работу в кафе, поэтому пришлось тащить аккордеон. Ну и тяжеленный он! Ничего, на концерт не попаду, но зато на репетиции и послушаю, и поучусь, и подсмотрю секреты Мастера. Даже лучше, что на репетицию, а не на концерт попаду, продолжала я себя утешать. Впереди показалось здание кинотеатра Котовского, мое первое серьезное место работы. Но сегодня он закрыт, давно уже там не крутят фильмы, не играет оркестр. И мой маршрут на сей раз проходит мимо кинотеатра. Мимо и в неизвестность.

Про неизвестность подумала позже, а тогда я просто шла на репетицию мировой знаменитости, шла, потому что одесситы с ума посходили, такой ажиотаж! Все как один только о концертах этих говорили. Пока переносили и уточняли даты, народ придумал множество причин. Болезнь была версией официальной, поклонники говорили, что певец отказывался от выступлений, потому что не хотел идти на поводу у гитлеровцев, которые обязывали певца быть их рупором. Другие, явно не симпатизировавшие артисту, утверждали, что Лещенко испугался, узнав об угрозах партизан уничтожить его, если появится. А правда была в отказе разрешения на въезд. Основание для отказа: неблагонадежность гражданина Румынии певца Петра Лещенко, который «уклоняется от службы в армии и не желает участвовать в мероприятиях, утверждающих новый порядок на территории Транснистрии с центром в Одессе». Ты показывал нам с мамой это письмо, переданное тебе Селявиным. Я не вникала во все эти перипетии тогда. Еще одно мое упущение. Политическая подоплека тех концертов в Одессе меня не интересовала, влекло знакомство с западной сценой. Очень хотелось понять, в чем ее отличие от нашей? Короче, был профессиональный интерес.

Мечтала ли я о встрече с тобой? Может быть, самую малость. А о романе с тобой? Нет-нет, даже не мечтала. «Ты – мировая знаменитость, в возрасте, значит, семья есть», – так рассуждала. Хотя, наверное, все же думала, если вспомнила про известность, семью и возраст. Впрочем, какое это сейчас имеет значение? Ведь случилось! И я ни о чем не жалею. Наши с тобой десять лет кажутся мне мечтой-сном до сих пор. Не верю, что это было со мной.

Я много читала о нашей первой встрече. Вроде с моих слов было записано, как положено писать в протоколах. Вроде с моих… Но каждый добавлял свое, история обрастала новыми деталями, и я уже сама себя не узнавала. А потом меня же упрекали в ошибках. Видите ли, я говорю, что пришла на твою репетицию и познакомилась с тобой там, а в протоколе твоего допроса с твоих слов сказано, что ты увидел меня поющую в ресторане, тогда и познакомился, и стал ухаживать.

Ты действительно так сказал. Не потому, что запамятовал, а потому, что обо мне заботился. Ведь не случайно вопросом: «Зачем вы пошли на концерт Лещенко?» – меня мучили следователи. Сама пошла, значит, сама виновата, а вот если бы по твоей инициативе знакомство случилось, то у меня появлялся шанс стать жертвой. Тогда вместо расстрела – двадцать пять лет без права переписки. Но я настаивала на своем: пошла сама. И это была правда. В тот день, 5 июня 1942 года я подходила к театру с одной мыслью – сейчас увижу мировую знаменитость.

Володя уже ждал. Забрал у меня аккордеон, и я налегке, в добром ожидании чуда, переступив дверной порожек служебки, шагнула в неизвестность. В зале было человек двадцать, кто-то из них даже поздоровался со мной, позвал подсесть. «Наверное, наши из консерватории», – подумала я. Но к ним не пошла, мне не хотелось быть в толпе, не дадут нормально послушать, а я, между прочим, учиться пришла. Ты уже был на сцене. Стоял спиной к залу и о чем-то тихо говорил с музыкантами. Я села в первом ряду, Володя поставил рядом аккордеон и поднялся на сцену. Какое-то время ты переговаривался с музыкантами, уточнял детали по репертуару.

Ты был в темных брюках и слепяще-белоснежной рубашке. Ворот расстегнут. Невысокого роста, но очень ладный, от того выглядел чрезвычайно эффектно. Красивый? Не знаю. Но вот наши взгляды встретились. У тебя необыкновенные глаза. Не глаза, а бездна голубая. С той минуты я жаждала твоего внимания, я уже не думала о работе в харчевне, на которую нужно успеть, о маминых наставлениях: «Запоминай все – как одет, как поет, потом расскажешь». Мне хотелось, чтобы ты смотрел на меня, чтобы начавшаяся сказка длилась бесконечно.

Подумала вдруг – кто будет сидеть на моем месте во время концерта? И зависть охватила. Сказала себе: угомонись, смотри на сцену, которая рядом, совсем близко! В оркестре, который полным составом на сцене, – половина моих хороших знакомых. Месяц назад с ними выступала я, а сегодня сам Петр Лещенко. Но это «сам» только в поведении музыкантов ощущалось, они ловили каждое твое слово. Старались не разочаровать тебя. Чувствовалось, что волнуются – знаменитость рядом! Ты, напротив, был щедр на похвалы, а в замечаниях корректен, добр, даже ласков с музыкантами. Уже всех знал поименно. Звезда западная, да душа наша, русская!

Артист всегда на репетиции открывается больше, чем во время концерта. Для меня было наслаждением слышать твой голос живьем. Но потрясло другое – как ты работал с оркестром, как ты слушал и слышал малейшую помарку, неточность. Как делал замечания. Шел процесс чеканки программы. И это был для меня урок мастерства. Ты объяснял, какой должна быть музыкальная заставка, и даже мысли не возникало, что ты можешь быть самоучкой. Ты и терминологией владел вовсе не на уровне «лабуха», взращенного улицей музыканта. У оркестрантов были клавиры, они делали какие-то пометки-памятки на них. Говорок-то у тебя одесский, хотя тебя, по рассказам знатоков, увезли в Бессарабию девятимесячным юнцом. Настоящий одесский, он – в построении фразы. Иностранного акцента не было. Обо мне после возвращения из лагеря часто говорили, что проскальзывают румынские обороты. А у тебя были именно одесские интонации.

Оркестр играет вступление «Каравана», вступаешь ты, но на второй строчке обрываешь романс. Спокойно просишь музыкантов не форсировать звук, дальше следует еще несколько профессиональных советов. Все повторяется. Вы проходите по репертуару, но избирательно. Систему уловила позже: есть вещи в программе обязательные, проходные, есть сложные, новые для музыкантов, а еще есть любимые. И вы начали с «проходных»: «Стаканчики граненые», «У самовара», «Марусечка», «Ванька» и другие. Потом репетируете народную румынскую. Ты переводишь слова музыкантам, чтобы почувствовали, что играют, не только по нотам. Это была песня о дорожке, которая ведет героя по жизни, напоминая о родных сердцу местах, где родился и, к счастью, пригодился. Очень красивая и мелодичная. Песня для музыкантов новая. В «сложных» же были «Мираж», «Мы только знакомы», «Жизнь цыганская», «Мрачное воскресенье», романсы, пожалуй, это все, что запомнилось тогда.

С музыкантами ты говорил уверенно, четко и профессионально, но без раздражения и назидания. Даже когда была промашка, терпеливо объяснял, чего добиваешься. И с рабочими сцены был требовательно-мягким. Понимаю, что это сочетание взаимоисключающих понятий, но только так можно охарактеризовать твое отношение: ты говорил по-доброму, но так, что хотелось костьми лечь, чтобы выполнить. Я не пытаюсь представить тебя идеальным, причесанным, приглаженным. Но я и вправду думала, что увижу высокомерную «импортную» звезду, а увидела человека крайне уважительного и деликатного независимо от круга общения. Музыканты и техники из обслуги театра это уже уловили – репетиция был не первая. При всей их исполнительности и почтительном отношении проскальзывало даже некое запанибратство. К тебе даже юнцы обращались по имени: «Петя, я понял» или «Сделаю, Петя». Советы давали. Ты не всегда им следовал, но неизменно выслушивал.