Датский король - Владимир Корнев

Тут Звонцов заметил, как один из ссорившихся немцев, в необъятном чреве которого плескалось теперь еще больше пива, подошел к его столику. Русский гость смутился, решив, что тот разгадал его сатирический «антигерманский» замысел, и, не желая лишних неприятностей, порвал портрет профессора в клочки. Горожанину, однако, хотелось совсем другого:

— Мое почтение, приятель! Ловко у тебя получается, смотри-ка! Ха-ха! — он подмигнул рисовальщику, пьяно ухмыляясь. — А ты мог бы меня уважить: изобразить моего дружка посаженным на кол, а? Я тебе заплачу, не сомневайся — у меня в кошельке еще кое-что осталось. Очень хотелось бы посмотреть, как Ганс будет выглядеть в таком положении. По-моему, забавно выйдет, ей-Богу!

Звонцову такая идея понравилась: «Мефистофеля уже припечатал. Почему бы не разделаться таким образом еще с одним колбасником и не заработать заодно на кружку баварского?» Он быстро справился с новым портретом испускающего дух. Предсмертные муки собутыльника заказчика выглядели достоверно, и последний заплатил, как обещал, после чего под раскатистый бюргерский хохот подарил рисунок Гансу. Тут уже решил посмеяться сам Ганс:

— Мастер, сделайте теперь так, чтобы этот жирный пьяница болтался в петле! Не хочу оставаться в долгу — пусть покорчится на потеху добрым бюргерам! Плачу вдвойне!

Вячеслав исполнил и этот заказ, после чего посетители погребка по очереди стали заказывать брутальные изображения друг друга. К удивлению Вячеслава, один оригинал захотел видеть себя заколотым кухонным ножом. «O-la-la!» — только и мог произнести он, оценивая готовый рисунок.

Бюргер достал из кошелька несколько серебряных рейхсмарок, попросил кельнера принести вина, да покрепче, буквально потребовал Звонцова «Bruderschaft trinken»[48]. Звонцов исполнил требование с удовольствием и не преминул отдать рисунок немцу. Тут же подошел какой-то местный завсегдатай, добрый приятель только что изображенного господина, и тот стал хвастаться: вот, мол, какие чудеса выделывает «Herr Maler»[49]. Через какое-то время вокруг Вячеслава царил ажиотаж, он был в центре внимания всех ночных посетителей ресторана. Многим из них показалось забавным иметь портрет своего будущего, ведь ни одна цыганка в округе не была способна на столь зримое, в буквальном смысле «очевидное» предсказание. Закосневшим в обыденной, пресной жизни бюргерам подобные «художества» были в диковинку, но и для самого Звонцова первопричина рождения этих портретов была необъяснима, оставалась тайной за семью печатями. Он только фиксировал на бумаге зрительные образы, возникавшие при виде реальных людей в его подсознании. Вячеслав чувствовал себя каким-то медиумом. Горячительное, которое заказывали Звонцову в качестве не то чтобы оплаты — скорее, в знак уважения к его необычному дару, делало его профессиональный взгляд все безжалостней (сказалась здесь и неприязнь скульптора к немцам). Далее молодых и пышущих здоровьем людей беспристрастный карандаш превращал в ветхих старцев. Он делал все более и более мрачные рисунки. На листах звонцовского блокнота появлялись то искаженные гримасой немыслимой боли лица жертв войны, то посиневшие, с глазами навыкате, с пеной у рта и вывалившимся языком физиономии злодеев, закончивших грешную жизнь в петле, то изъязвленные, но тем не менее узнаваемые, лица несчастных инвалидов. Все они, отмеченные печатью смерти, были исполнены запредельной глубины, неотмирной законченности. В этих потрясающих ликах искушенный в живописи глаз мог бы уловить выкристаллизованное благородство врубелевского Демона или гармонизированную античными ваятелями смертную муку Лаокоона.

А горка серебра перед Вячеславом все росла и росла, и количество выпитого им все увеличивалось. В какой-то момент он наконец опьянел настолько, что почти потерял память: дальнейшее возлияние, игра в кости с новоприобретенными немецкими «приятелями» проходили в каком-то полусне. Потом ему смутно вспоминалось липкое от пролитого вина и пива дерево стола, подбадривающие фразы наблюдающих за игрой, чей-то смех. Проиграл он, кажется, все, что заработал.

Арсений нашел Звонцова довольно скоро. К его удивлению, скульптор был основательно пьян («Откуда взялись деньги?») и уже начинал буянить. Ночные посетители разошлись, и Звонцов в окружении персонала кричал что-то маловразумительное (то была неповторимая смесь непристойных русских и немецких выражений) и вряд ли был способен что-то воспринимать. Сеню он едва узнал, зато тут же вспомнил о злополучной пуговке от костюма, но опять увяз в собственной ругани. Хозяин заведения страшно обрадовался: наконец кто-то пришел за этим странным русским! Он стал скороговоркой объясняться с Арсением, того же интересовало одно:

— Ради Бога, скажите скорее, во что нам все это обойдется. Принесите счет!

Немец заулыбался, сказал, что за все уплачено. «Ну, это в духе Звонцова! Уболтал какого-нибудь Ганса, а тот его напоил из гостеприимства», — сообразил Сеня. Вячеслав к этому времени совсем обмяк и заснул. Друг хотел было взвалить его на плечи и вынести на воздух, правда, понятия не имел, где оставить. Помог ресторатор. Он предложил уложить русского художника на кухне, пускай, дескать, проспится, официанты за ним присмотрят и передадут ему, чтобы ждал Арсения.

«На улицу нельзя! У господина могут возникнуть неприятности с полицией», — объяснил немец. Десницын обрадовался, поблагодарил за участие и пошел дописывать этюд — солнце уже стояло высоко. «Закончу картину, продам ее, и тогда будут деньги на обратную дорогу», — рассчитывал Сеня. Хозяин проводил его до самого выхода, не переставая довольно улыбаться и все вспоминая, как ресторанчик превратился на целую ночь в художественное ателье: «Все-таки талантливы эти русские — такой мастер! Выпил-то, по правде, не так уж и много — наши завсегдатаи по этой части еще хлеще… По крайней мере, репутация моего заведения теперь должна повыситься».

Арсений устроился заново на памятном перекрестке. Несмотря на то, что Роттенбург теперь уже проснулся и жил своей размеренной жизнью маленького, но все-таки города, ничто не мешало работе художника. Редкие прохожие почти не обращали на него внимания: мужчины считали ниже своего достоинства замечать уличного художника. («Эка невидаль! Вот, говорят, вчера за полночь в ресторане один рисовальщик из России просто чудеса творил, а тут — какой-то студент на этюдах. Подумаешь…») Женщин вообще не интересовала живопись: они спешили на рынок, по хозяйственным делам, да еще надо было успеть заглянуть в кирху, встретить там товарок и заодно отстоять утреннюю мессу. Писал Сеня с удовольствием, и теперь его уже не смущало, что это тот самый перекресток: «Просто чудесное воспоминание о детстве. Просто добрый знак».

Он и сам не заметил, как закончил работу. Результат превзошел его ожидания: думал написать заурядный этюд, а вышел довольно занятный пейзаж в духе старых мастеров. «В столь короткий срок написать картину — это удача, — подумал Арсений, — вот только бы найти покупателя — можно выручить приличные деньги». Он невольно залюбовался колоритной красотой окружающего пейзажа, внимательно проверил все детали — не упустил ли что-нибудь в работе. Ничто не было упущено, а монограмма «КД» на золоченом гербе была так четко прописана, что авторская подпись оказалась бы просто лишней, к тому же стоило только ее поставить, жди тогда очередных насмешек чванливого «друга» — скульптора. Тут из-за угла выбежала уже знакомая девчушка. Она смотрела на него своими голубыми глазенками безо всякого удивления, будто отлучилась на каких-то пять минут и художник за прошедшее время никуда подеваться не мог. Теперь маленькая немочка уже не сосала палец, а указывала им на картину и, недолго думая, попросила… продать. Арсений был ошарашен подобным предложением от ребенка: это, конечно, выглядело вполне по-немецки, но все равно неприятно было сознавать, что даже обаятельная девчушка так же прагматична, как и ее взрослые соотечественники, и готова, наверное, торговаться с «дядей». Он так расстроился, что все немецкие языковые конструкции мигом вылетели у него из головы и только недоуменный смех послужил ответом дерзкой девочке.