Датский король - Владимир Корнев

Она повернулась и потопала по булыжнику домой, но тут художника кто-то словно толкнул под локоть. То ли русская широта и бесшабашность проснулась в нем — да забирай даром, знай, дескать, наших; то ли интеллигентское, уже, пожалуй, интернациональное нежелание обидеть дитя. Арсений и сам не знал, почему он вдруг снял работу с этюдника, догнал девочку и, чему-то радуясь, отдал ей. Так или иначе, поступок был совершенно неразумный и несвоевременный. Опомнился Сеня, когда ноги сами несли его к ресторанчику. «Прямо наваждение какое-то! Как я мог сейчас так вот просто отдать картину? Опростоволосился, тряпка! Теперь все — взять денег неоткуда. Как же назад-то ехать?»

Протрезвевший Звонцов ждал его на пороге заведения. Он ходил взад-вперед, посасывая сигару (кто-то из ночных «моделей» угостил), и нервно покашливал в кулак. Уже по одному его виду можно было понять, что он заждался и страшно раздражен. Только бы не проговориться о картине, и вообще ничего не надо рассказывать о воплотившемся сне. «Разве потом как-нибудь?» — сообразил Десницын, хотя его так и подмывало поделиться впечатлениями.

— Ну куда ты запропастился? Я тебя уже битый час тут жду! — накинулся на него ваятель-дворянин. — Уедем мы вообще отсюда когда-нибудь?

Арсений виновато пробубнил:

— Ты же знаешь, что денег у нас нет и взять негде. Если немка действительно пошлет за нами…

Звонцов резко его оборвал:

— Никого она не пошлет, и ты сам это знаешь!

Тут его точно осенило:

— Подожди-ка, подожди-ка… Я сейчас!

И Звонцов скрылся за кованой дверью ресторанчика. Он вернулся через полчаса в радостном возбуждении, вытирая пот со лба. Оказалось, немец-ресторатор дал Вячеславу денег на поезд!

— Представляешь, — рассказывал он по пути к вокзалу, — я вдруг подумал, что это единственный человек в городишке, к которому можно было бы попробовать обратиться за помощью, который хоть немного знает нас. Конечно, я почти не надеялся, но думал — а вдруг? И вот я объяснил ему, какой конфуз с нами вышел, попросил в долг, предъявил документы. Даже дал ему слово русского дворянина, что мы вернем все до пфеннига. И тут вижу — подействовало! Этот колбасник, не требуя больше никаких объяснений, протягивает деньги, да с таким видом, будто это он мне должен! Я собрался было писать долговую расписку, а тот и слышать ничего не хочет, машет руками, лопочет по-своему: «Спасибо вам, господин художник! Вы оказали нам большую честь — я всегда знал, что Россия богата талантами, но никогда не думал, что такой человек будет гостем нашего маленького городка!» Ты представляешь — это он мне говорит! Оказалось, что я ночью рисовал в ресторане портреты бюргеров, чуть не всех местных завсегдатаев перерисовал, — они-то меня и напоили до поросячьего визга. Все были в восторге! А я почти ничего не помню, какие-то страшные рожи, покойники ходячие… Ну ладно. Главное, что теперь мы можем ехать в Веймар. Да, мне этот немец напоследок вот еще что сказал: «Господин художник, это я ваш должник — теперь в моем скромном учреждении не будет отбоя от посетителей. По крайней мере, до Рождества. Здесь такие события случаются чрезвычайно редко — на моей памяти, вы первый русский, посетивший Роттенбург». Понимаешь, я, Вячеслав Звонцов, оказал им честь своим «визитом»! Как сиятельный князь или даже король… — При слове «король» Сеня вздрогнул.

В поезде по дороге в Веймар утомленные бедолаги не разговаривали, обоих клонило в сон. Звонцов первый стал клевать носом, закрыв глаза, пытался восстановить в памяти события двух последних, таких суматошных дней, но выходило с трудом. «Хорошенько отоспаться бы сейчас в каком-нибудь дорогом отеле, а после выпить крепчайшего кофе и ощутить себя новым человеком», — мечтал Вячеслав. В полудреме он услышал немецкую речь, напряг слух: Арсений разговаривал с попутчиком. Он лениво приоткрыл один глаз: напротив Арсения сидел пастор в черном одеянии со стоячим узеньким белым воротничком, без наперсного креста, и этот седой худощавый старик, медленно перебирая четки, столь же размеренно говорил:

— Я служу настоятелем небольшой кладбищенской кирхи. У нас в роду все были служителями Господа: мой отец, дед, прадед… Хочу заметить, все служили в этой маленькой кирхе, вероятно, уже лет триста, и все лежат теперь за ее алтарем. А саму кирху, если верить средневековым манускриптам, перестроили из римской базилики при ком-то из Гогенштауфенов[50], и с тех пор, говорят, она так и не меняла внешний вид. Вы. наверное, думаете — седая древность? Это правда так, но в Германии подобное вовсе не редкость: у нас очень многое сохранилось от тех времен, несмотря на все междоусобицы, эпидемии, Реформацию. Мы бережно относимся к своему прошлому, взять, к примеру, кладбище, где мой приход: по нему можно изучать историю наших мест за последние шесть веков. На самой старой могильной плите значится, что под ней лежит лекарь, который погиб во время грозы в 1360 году. Представляете: в те годы по всей Европе свирепствовала чума, а врач умер от удара молнии! Воистину, никому не дано знать, когда придет его последний час. Кладбищенский сторож поддерживает у нас образцовый порядок. Большую часть года кладбище представляет собой настоящий цветник. И родственники заботятся о могилах предков, жертвуют на обновление склепов и цветников, на ремонт кирхи. Например, есть у нас древняя капелла, склеп известного на всю Германию баронского рода. Первым там был похоронен рыцарь, умерший по дороге из крестового похода от полученных ран. Потом там хоронили его потомков из века в век, и даже теперь его родственники, которые живут то ли в Гамбурге, то ли в Кенигсберге, регулярно навещают место упокоения предков, хотя им приходится ездить через всю страну. А если, не дай Бог, род их пресечется, я думаю, что могилы все равно не останутся без ухода — так ведь принято у всех добрых христиан, верно?

— Конечно! — поспешил ответить Арсений.

Пастор сошел с поезда в каком-то маленьком городке, учтиво поблагодарив русских попутчиков за то, что так внимательно его слушали, а вот Звонцов уснуть уже не мог. Ему тоже вспомнилось одно кладбище, совсем не такое ухоженное, как то, о котором рассказывал немец: «Поведай я святому отцу, что там натворил, он счел бы меня настоящим вандалом».

Еще на первом курсе в Академии, выезжая с этюдником за город, в петербургские предместья. Вячеслав однажды попал на старое кладбище. В тот день паровичок повез его за Невскую заставу, от кольца побрел он дальше по Шлиссельбургскому тракту, желая скорее отыскать место, где наконец кончатся заводы и безликие деревянные дома и можно будет писать. Так студент добрел до какой-то церкви с колокольней, возле которой в тени деревьев виднелись могильные кресты, колонки, какие-то затейливые надгробия. «Церкви на вид лет двести — интересное местечко. А куда это я вообще попал?» — соображал Звонцов. Прохожая старушка, совсем уездного вида, на вопросы художника отвечала: «Это, батюшка, Фарфоровская. И кладбище тоже Фарфоровское… Старинное, всенепременно! Сызмальства здесь живу, а оно всегда здесь было. Тут разный люд хоронют: и заводских наших, мастеровых по фарфору, и военных, и благородные всякие разные тоже тут покоются. А оно так и идет, за Щемиловку-улицу… Чудно — грамотный господин, а Фарфоровскую не знаете…» Сунув бабке гривенник, Звонцов решил прогуляться но живописному месту. Он обошел церковь, углубился в зеленые заросли. Кладбище было сильно запущено, некоторые памятники повалены, многие мраморные кресты варварски разбиты, кованые оградки погнуты, а то и совсем поломаны. Кое-где валялись пустые бутылки, осколки стекла. «Эх, люди! Прекрасно „ведают, что творят“, а ведь творят. И не все же бродяги да темные личности, наверное, те же местные „мастеровые“ пьянствуют здесь и куролесят! Пролетариат! Городового к каждому не приставить, а в умах теперь полный разброд…» — сокрушался Вячеслав.