Ева - Любовь Баринова

Как масло для двигателя, в дыхательные пути Германа должен был время от времени заливаться и запах Евы. В школе к тепло-солнечному запаху, который всегда источала кожа сестры, примешивался сладковатый запах вспотевшей полной шеи и затылка с прилипшими после прыжков и бега волосами. Как бы туго бабушка по утрам ни зачесывала волосы Евы, разделяя пробором голову на два полушария, как бы ни удерживала их в хвостах или косичках резинками и бантами, уже к обеду часть волос выбивалась, высвечивалась на зимнем солнце и создавала вокруг головы сестры нечто вроде священного ореола.

К естественным запахам Евы примешивался всегда и какой-нибудь съедобный — леденцов «Дюшес» (их, обсыпанные стеклянной сахарной крошкой, Ева хранила в бумажном пакете в портфеле и употребляла по два, а то и по три сразу) или мандарина, яблок, вафель. Ей все время требовалась подпитка. Герман отдавал сестре то, что бабушка клала и в его портфель (она им все давала поровну, кроме разве любви). Ева любила пожевать что-нибудь прямо на уроке. По какой-то необъяснимой причине ей разрешались вещи, за которые остальным детям грозили большие неприятности. Даже не то что разрешались — скорее, восьмилетняя Ева разрешала их себе сама, а окружающие отчего-то соглашались, что ей и в самом деле можно. Впрочем, Ева была лучшей ученицей в классе и любимицей учительницы.

Учительница в Евином классе была много старше Елены Алексеевны. Она носила вязаные свитера с толстым горлом, а если вдруг надевала платье или блузку, горло все равно оказывалось замотано шалью или шарфом. При малейшем крике или сквозняке у Софьи Андреевны пропадал голос. Часто этаким потусторонним шепотом она объясняла правила или читала отрывки из учебника по чтению. И что странно — все дети сидели тихо. Не то что в классе, откуда Герман ушел. Казалось, учительница ничего особенного, отличного от действий Елены Алексеевны не делала. Даже слова произносила те же. Но вот ее слушались, а Елену Алексеевну — нет.

Софья Андреевна никогда не вызывала Германа к доске, смотрела сквозь пальцы на то, что он все задания переписывал у сестры. Она будто не замечала, что он есть в классе. Лишь иногда останавливала на нем отрешенный взгляд тяжелых глаз с густо накрашенными ресницами, прищуривалась, точно пыталась вспомнить, кто он и что здесь делает. Чуть заметно морщилась, словно от внезапной головной боли, переводила взгляд на Еву или кого-то другого из детей, снова воодушевлялась и продолжала урок дальше. А Герман втягивал голову в плечи.

Оказавшись во втором классе, Герман и вправду ничего не понимал ни в русском, ни в математике. Когда кто-то из учеников решал задачу на доске или писал под диктовку предложение, он пытался уяснить, как тот это делал. Все было напрасно. Читал он тоже плохо. На физкультуре сидел на скамеечке, мучительно ожидая, когда закончится урок. Вообще-то он тоже мог вот так кувыркаться на матах, сидеть, вытягивая руки то к левой, то к правой ноге, и еще делать кое-какие упражнения. Но возиться с ним никто не собирался. Время инклюзивных школ и классов еще не наступило. Дети спешили поскорее переделать упражнения и приступить к игре в пионербол. О, с каким счастьем они вставали по шесть человек с обеих сторон сетки. Подпрыгивали, сосредотачивались, ждали свистка.

Как же Герману хотелось подержать обтрепанный, обляпанный, но тугой веселый мяч, вдохнуть его пыльный, разогрето-терпкий запах кожи, попробовать бросить через сетку. Попроси он, ему наверняка дали бы разок сыграть. Но он так и не решился.

Ева и подавала, и ловила мяч хорошо, но лучшая среди девочек была Лидочка, верная подружка Евы. Загноившиеся под сережками уши, треники с отвисшими коленками, растянутая белая футболка. Щеки и тонкие оплывшие губы, всегда красные, обветренные, — Лидочка любила их облизывать. Когда Лидочка ловила мяч, то становилась похожа на дрессированную собаку — мгновенно вычисляла траекторию и делала минимальное количество движений, чтобы наверняка его схватить. Она могла поймать почти любой мяч — слабо брошенный, но умудрившийся-таки перелететь через сетку, косой, запутавшийся в движениях. Обманку вычисляла в два счета и бежала туда, куда надо. Могла поймать даже крученый — такой, кроме нее, умел посылать только второгодник Артем. Надо ли говорить, что команда, за которую играла Лидочка, всегда выигрывала.

Каждый раз, когда Лидочка приносила команде очко или ловила сложный мяч, Ева радостно кричала ей или показывала большой палец, направленный вверх. Лидочка улыбалась и нет-нет да и пронзала сидящего на скамейке Германа ядовитым взглядом. Лидочка была раздавлена несправедливым маневром судьбы, втиснувшей Германа между ней и обожаемой Евой. Ей пришлось уступить Герману место за партой рядом с Евой и приходилось терпеть его присутствие на тех занятиях и прогулках, которые раньше принадлежали только ей и Еве. Лидочка уже не раз пыталась подставить Германа перед Евой, не понимая, какие крепкие канаты связывали брата и сестру.

Каждый вечер к Морозовым стала приходить Елена Алексеевна. Ее модная стрижка постепенно исчезала, волосы блекли, теряли определенность цвета, облепляли маленькую голову, свиваясь сзади в жидкий небрежный пучок. Лицо похудело, вытянулось, ямочек на опавших щеках уже было не различить, зато нос шагнул вперед и расширился. Только глаза горели как раньше. Но огонь в них был уже другой — лихорадочный, больной, страстный.

Елена Алексеевна теперь носила серое платье, стянутое на талии серым же кушаком. Герман больше не видел на ней ярких платков, кулонов, не чувствовал запаха духов — разогретой на солнце розы, теперь от Елены Алексеевны всегда пахло хозяйственным мылом. Войдя к Герману в комнату, она сразу проходила к письменному столу у окна. Как когда-то в классе — к учительскому. Паркет поскрипывал под круглыми пятками, обтянутыми заштопанными чулками. Поставив коричневый лоснящийся портфель на один из двух стульев, расстегивала замок, выкладывала учебники с закладками, толстую тетрадь, простой карандаш, всегда остро заточенный. Потом опускала портфель на пол, а сама садилась. Герман усаживался на второй стул. Русский, математика, чтение. Каждый вечер, даже в выходные.

Вот один из таких вечеров. В открытую форточку дует сладковатый апрельский ветер, несет запах пыли и первой зелени. Шпиль высотки в окне протыкает красное, как щеки и уши Германа, облако, очертаниями напоминающее зубчатый марсианский замок (вот бы где спрятаться от Елены Алексеевны).

— Ну, Герман, почему же «клюф»? Вспоминай: чтобы проверить, какую согласную писать на конце, надо изменить слово так, чтобы после согласной шла гласная.

Освещение апрельского вечера такое, что Герман отчетливо видит каждую пору на лице Елены Алексеевны, каждую кровяную ниточку на белках ее горящих глаз. Пристыженно опускает голову. Учительница смотрит на него ласково, с виной и любовью. Взгляд этот невозможно выдерживать изо дня в день. Бабушка говорит, что Елена Алексеевна помешалась. На нем, на Германе. Впрочем, тут же добавляет: тебе, Герман, это только на пользу.

Солнце движется к закату. Елена Алексеевна проверяет решенные Германом примеры и задачу про пионеров и скворечники. Герман грызет ручку и глядит в окно, где кто-то зачеркивает небо простым карандашом. Прислушивается к ударам Евы мячом в стену соседней комнаты (он по-прежнему не может жить и дышать, если Евы нет рядом). Постепенно тонкие линии на небе разъезжаются и превращаются в серое оперенье птицы. Возможно, одной из тех, посвистывающих на выпустивших зеленые коготки деревьях внизу.