Оранжерея - Андрей Бабиков

Матвей Сперанский одиноко жил в Соколь­никах, в бывшем доме кондитера Изюмова. Его нынешний хозяин, темноватый делец с пышной и едва ли настоящей фамилией Смарагдов, боль­шую часть года прозябал на юге Франции, где владел роскошной гостиницей, а его московский управляющий, отставной полковник Шершнев (бобрик, усы щеткой), наведывался из своих Пе­чатников не чаще раза в месяц Предоставленный сам себе, Матвей формально должен был руково­дить реставрацией и частичной реконструкцией изюмовского трехэтажного особняка. Фактиче­ски же дальше разработки проекта дело не шло в силу различных причин, и вот уже третий год он, исправно получая жалованье, занимался в двух своих комнатах во втором этаже (бывшей биль­ярдной и буфетной) преимущественно литера­турными делами: разбором дневников и писем Изюмова, случайно найденных на чердаке в боль­шой жестяной коробке из-под пастилы (витязь и ладья на крышке), и своим давним замыслом — историей Запредельска с древнейших времен.

А дни его проходили так Утром, не слишком рано, он сходил по длинным пружинным доскам (пролет лестницы давно обвалился) в обрешечен­ный сад, делал несколько разогревающих взмахов руками и пускался, постепенно набирая скорость, бегать трусцой по огромному запущенному пар­ку. Размеренно вдыхая сладковато-прелый воздух, он пробегал мимо бывших изюмовских конюшен, бывшей чайной беседки, бывших Лисьих прудов, разрушенной теплицы, остова летнего театра и других следов иной, невозвратимой, празднично-яркой жизни. Днем он выезжал по Смарагдовым делам, обедал где-нибудь в городе, на людях, чаще всего в закусочных за стойкой, заходил в архивы, навещал престарелую тетку в Хамовниках, все еще писавшую на балконе свои акварели («Голуби», «Ка­пель»), а вечерами, разложив рукописи, приятно проводил время у изюмовского камина за работой. Колол дрова, расчищал снег, мыл окна, чинил электричество живший во флигеле с женой-эс­тонкой сторож Игнат. Летом Матвей устраивался «шуршать бумагой», как презрительно называл это занятие Игнат, — в саду, «на воздухе». От дождя он прятался под навес, от жары — под густую тень вишневых и яблоневых деревьев.

Почерк у Степана Изюмова, медленно сходив­шего с ума от черной меланхолии и язвенной болезни, был внятный, по-купечески старатель­ный, но многие страницы его дневников слип­лись от сырости, из-за чего разбирать его горест­ные сентенции и полумистические прозрения бы­вало затруднительно. Две его дочери, Ника и Лика, еще до Раскола переехали в Лондон да там, к счастью, и остались; а старик Изюмов все тянул, не желал верить, все не мог решиться бросить сначала фабрику, потом дом с коллекцией игрис­тых вин в погребе, где он и повесился на крюке для окорока голодной зимой 1922-го.

Собирать материалы о Запредельске Матвею помогал студент-филолог Бурцевич. То был не­складный, застенчивый, болезненного вида юно­ша, любую фразу начинавший словами «Знаете ли». Оказываясь с кем-нибудь с глазу на глаз, он терялся, робел, его речь становилась отрывистой и бесцветной, зато его письма, которые он обожал слать по самым ничтожным поводам, отличались какой-то щеголеватой, почти афористической вы­разительностью. Матвей относился к нему с брез­гливой симпатией, отдавая себе, впрочем, отчет в том, что без его ненавязчивой помощи дело бы шло куда медленней. Ведь ему нужно было про­верить тысячи фактов, имен, датировок, свести их вместе в единую точную картину с паруса­ми на заднем плане, да еще расцветить небеса, наморщить морские хляби, подсветить живопис­ные руины, пустить плющ по каменной стене, за­жечь в окнах свет... Исключая Бурцевича, его оди­ночество было почти совершенным и почти без­грешным: дочь Нечета снилась ему не чаще двух раз в неделю, еще реже он встречался с реальной девицей, совсем еще юной Аней, жившей непо­далеку и выгуливавшей в парке своего доверчи­вого фокстерьера. Хрупкая светловолосая девуш­ка с тонкими икрами и узкими ладонями, игравшая на фортепиано и читавшая Шекспира в подлин­нике, она была только слабым антифоном его главной мечты, бегло начертанным эскизом дру­гой, непостижимой и недосягаемой прелести.

Родители Матвея по-прежнему служили в по­сольстве в Софии. Раз или два в году они приезжали его навестить вместе с его младшей сестрой, Наденькой, и он не знал, о чем говорить, куда их сводить, в какой музей или парк, чувствуя себя с ними отчего-то еще более одиноким, чем обыч­но. Иногда к нему в Сокольники приезжали дру­зья: Женя Воронцов с женой Лизой и с малень­ким сыном и Дима Столяров — с бутылкой конь­яку и свежим анекдотом...

К сожалению, это был лишь один из ряда чер­новых набросков его московского обихода, так сказать, желательный вариант прижимистой судь­бы; в действительности (во всяком случае, в том ее изводе, что огульно принимался за истинный) ничего напоминающего записки юного врача или зрелого охотника в его жизни не было. Вот уже пять из шести московских лет он одиноко обре­тался в небольшой квартире из двух комнат в абсурдно-многоэтажном доме на двенадцатом эта­же (а сколько их было всего, он так и не удосу­жился сосчитать), и правда как будто в Соколь­никах, но, пожалуй, далековато от парка, ежеднев­но таскался на натужную службу в банк, а сочинял ночами, да еще свалившись с гриппом. Степан Изюмов был героем задуманной им повести (в трех частях и с эпилогом), полковник Шершнев был персонажем одного его рассказа из контор­ской жизни, несколько лет назад напечатанного в «толстом» московском журнале, а вот Смарагдов, как это ни чудовищно, существовал на самом де­ле и был совладельцем того самого жуликоватого банка, в котором Матвей безысходно служил.

Высокий, спортивно-худого типа человек с ко­роткими жесткими волосами, прищуренным взо­ром в упор глядящих на собеседника зеленых глаз, узким твердым лицом и упрямо сложенными тонкими губами, Матвей Сперанский отличался от своих сослуживцев ровностью манер, скучнова­той безыскуеностью странно-монотонно звуча­щей речи и меткостью немногословных сужде­ний, которые он себе изредка позволял на людях. За пять лет службы он ни с кем не сошелся нако­ротке, ни разу никого не хлопнул по плечу или польстил начальству — ни помыкать, ни пресмы­каться он не умел, — не перешел на «ты», не под­дакнул, не взял взаймы, короче говоря, оставал­ся сам по себе и самим собою, благодаря чему быстро получил место независимого эксперта по экспорту (что-нибудь в этом смутном роде) с хо­рошим жалованьем. В его доме (если эти много­ярусные бетонные соты хоть кто-нибудь мог на­звать «своим домом») слабоумный лифт частенько проскакивал требуемый пункт назначения и не­уверенно отворял двери на тринадцатом, впрочем идентичном двенадцатому, этаже, если не счи­тать, что пахло по-другому. В один из таких дней, вновь оказавшись на чужом этаже, Матвей столк­нулся в дверях лифта с хрупкой русоволосой де­вушкой Аней, чьи скулы и светлые ресницы имели отношение к его снам и картинам фламандских мастеров, студенткой, навещавшей свою школьную учительницу музыки — сухую старушку бодрого американского типа (бриджи, соломенная шляпа). Они познакомились. По какой-то неведомой при­чине с того дня лифт начал ходить исправно.

Вот так, попроси его какой-нибудь досужий ангел описать его глуховатые московские будни, рассказывал бы о себе Матвей Сперанский, пре­красно, впрочем, сознавая, что и этот очерк его жизни оставлял желать лучшего, что и эта его но­вая физиономия, с резковатыми из-за подчисток и грубоватой ретуши чертами, мало походила на ускользающий оригинал. Уютная служба, безбед­ная жизнь, нежная подруга — все это внешнее, на­ивное благополучие до смешного плохо сочета­лось с его действительными чаяниями и трудами. И едва ли кто-то другой, а не он сам был виновен в том, что мелкая рябь на поверхности его мед­ленно протекавших дней отливала скорее свин­цом, чем золотом; в конце концов, жизнь его еще ни разу не обманула, когда он, как изредка случа­лось, слепо поддавался ей, резко меняя направле­ние и пускаясь напропалую к своей отвлеченной цели. Как он мечтал, раскрывая по вечерам в своем конторском кабинете рабочую тетрадь с чернови­ками в прозе и стихах, чтобы из густых правок, как из чернозема, вырос и окреп росток подлин­ной, провиденной им в детстве жизни, в возмож­ность которой он, несмотря ни на что, все еще свято верил! Если же он самому себе не мог дать ясного отчета в том, где именно в его личном «на­стоящем» проходит граница между подпорчен­ной явью и безупречным вымыслом, презрением и прозрением (хотя и фокстерьер, и Шекспир, и Женя Воронцов, но, увы, не зыбкий Бурцевич, были на самом деле, и Митя Столяров вправду изредка наведывался), что же оставалось на долю всех тех, кто случайно попадал в круг близких ему людей, как не смириться с частой сменой де­кораций и существованием чего-то за сценой?