Оранжерея - Андрей Бабиков

Три дня он потратил на то, чтобы дозвонить­ся до Блика. Накануне ему удалось-таки услышать его высокий, жизнерадостный голос и условить­ся о приеме. Блик пригласил его почему-то в Ху­дожественный театр, что в Стряпчем переулке. И вот теперь, в вагоне метро, направляясь к нему на аудиенцию, Матвей припоминал их послед­нюю встречу несколько лет тому назад.

В тот раз он два часа прождал Блика в огром­ном холле дорогой гостиницы. Ему вспомнились кожаные диваны, яркие люстры, орхидеи в пря­моугольных вазах, бесшумный официант, лом­кие бисквиты и очень крепкий кофе с кардамо­ном. Блик явился в сопровождении трех или че­тырех рослых ребят в хороших костюмах и личного секретаря с бегающими глазками, имев­шего пристрастие к длинным словам и обозвавше­го Матвея «Просперанским». Секретарь этот тут же убежал в уборную, а рослые ребята, похожие один на другого, молча расселись поодаль в ка­ком-то точно определенном порядке. Широко рас­ставив ноги, они принялись хмуро обозревать абстрактные картины на стенах и лепные вола­ны на потолке, — приветливость и добродушие, по-видимому, не дозволялись уставом Друзья дет­ства заняли освещенный торшером, тесно застав­ленный креслами глухой угол, в котором Матвей чувствовал себя так же уютно, как прикованный цепью невольник в трюме тонущего корабля. На прощание Блик неловко приобнял Матвея («ты не пропадай, старик»), хотя тут же крутился, то и дело поглядывая на часы, его гнусноватый сек­ретарь (Татарцев? Башкирцев?), а другой рукой Блик нащупывал что-то в кармане пиджака. На том и расстались. Теперь, стало быть, театр.

«„Доходное место", — объявил тот же серди­тый голос. — Переход на станцию ,Дошадь Рево­люции"» (так Матвею, во всяком случае, послыша­лось: белая взбешенная кобыла с налитыми кро­вью глазами) — и, очнувшись, он спешно покинул вагон.

Всякому свежему человеку (билет на аэроплан в бумажнике) помпезные казематы московского метро внушают животный ужас. Вестибюль был выполнен в лучших зодческих традициях пыточ­ных застенков и макаберных темниц: могиль­ные плиты черного мрамора, серые своды, мато­вый металл, тусклые плафоны, мозаичный порт­рет главного тюремщика-бородача, промозглая сырость карцера. Lasciate ogni[33], Сперанский! Вла­чись теперь за всеми, беззвучно стеная. Вот па­мятная доска полированного гранита: «На этом месте 1 февраля 1934 года фанатиками-старове­рами был почем зря расстрелян видный деятель Великого Осеннего Раскола П. П. Могиленко». Вот следы недавнего покушения бомбиста-дилетанта Блюма на гласного городской думы Кукошкина, торжественно открывавшего бюст. Первому Ма­шинисту, — глубокие выщерблины на колоннах, букетик поникших гвоздик, смятение в выпуклых глазах Первого Машиниста... Вот идиотский рек­ламный плакат на стене: «Тебе наскучила твоя ма­лышка? Купи билет в круиз, братишка!» — и блед­ная девица, одиноко стоящая на пристани, облива­ясь слезами, посылает пневмопоцелуи глядящему в бирюзовое пространство белозубому красавцу на палубе лайнера.

Течение толпы безучастно несло и направля­ло Матвея к выходу из подземелья. Коллективное бессознательное. Popolo minuto[34]. Современники, соплеменники, иноземцы, изгои, исчадия, едино­верцы, сослуживцы, кровные враги, дальние род­ственники. Огромное, страшное, многосоставное, многосуставное существо, усильно пережевываю­щее свою порцию ежедневной жвачки бытия: жам­кать, чавкать, чвакать, жевать усильно. И он, и он тоже был одним из них, «незнаемый никем», кро­хотный суставчик, без которого можно жить, как можно обойтись без мизинца, если не собира­ешься в музыканты или кукловоды.

Он долго брел, потерявшись, по грязным пе­реходам, затертый в толпе, как пятак в руках ба­рышников, мимо торговых лавчонок, притулив­шихся вдоль стен, мимо неизменного горе-скри­пача с раскрытым футляром у ног (неизменно же пустым, если не считать скомканной трехрубле­вой бумажки, им самим и брошенной ради на­живки), наигрывающего на продувном сквозняке одну и ту же нескончаемую айне кляйне, мимо жутковатого продавца газет с обожженными пят­нистыми руками, мимо угрюмого красноармейца в мешковатой шинели, глазеющего на проходя­щих нарядных девиц в тесных юбках, мимо пол­зающей в ногах по скользким гранитным плитам старухи (что-то обронила), мимо хулиганского вида пса с сединой на скулах, нескольких шумных студентов, толкающихся у унизительного окошка билетной кассы, старика в красном шарфе, опас­ливо несущего полное ведро воды в цветочную будку...

Внезапно он почувствовал стеснение в гру­ди — впереди, у самого выхода, полузаслоненная толпой, озаренная солнцем, одна, чуть нахмурен­ная, с черным зонтиком в руке... Он ускорил шаг, перед ним расступились... Нет, показалось. И даже совсем не похожа. Попросту молодая актриса спешит на репетицию. Сколько уже раз он испы­тывал такую вот холостую встряску чувств, сколь­ко ее теней промелькнуло перед ним за эти без малого шесть лет! И как прожить еще один дол­гий, бессмысленный день, еще один день с Розой врозь! Как там у Тарле: «С той квартиры я съехал давно, и в тот город я больше не вхож, и страну я сменил (все равно), да и сам на себя не похож. Ты ж по-прежнему ходишь ко мне...» Не лучше ли было сказать помягче, не слишком нажимая на перо, с легкой прохладой в безударных слогах: «Но, как прежде, ты ходишь ко мне...»? И ты, и ты — тоже приходишь, пусть все реже, пусть по­рой под чужой маской... Однажды я открою глаза и увижу ее лицо, и это будет как первое солн­це после целой вечности ненастья. Но что, если... Странная мысль, но все-таки. Что, если мне было даровано избавление от речевой хромоты только затем, чтобы внятно сказать ей, как я люблю ее?

Сказал ли он ей об этом? Сумел ли выразить? Вняла ли она ему?

В мире, где обладание возведено в культ, где ограда палисадника дороже хозяину самого па­лисадника, а эмоции покупаются в уличных авто­матах вместе с предохранительным клапаном, где на каждом углу зазывают на невиданное пред­ставление, всякий раз оказывающееся старым фо­кусом с большой рыбой, которую заглатывает еще более крупная рыба, в мире, где возможна пере­садка сердца, но невозможна реанимация души, где чертова дюжина козлоногих сатиров, обме­ниваясь впечатлениями, поочередно примеривает, так и сяк, как пару обуви в магазине, недалекую девицу с атрофией рвотного рефлекса и свербящей утробой, и всё давно заложено и перезало­жено, и проиграно в рулетку, в этом мире он не владел ничем и готов был расстаться с любой осязаемой вещью, даже с любой абстрактной иде­ей, кроме своей запредельной мечты.

Одолев последнюю порцию ступеней, Матвей выбрался наконец на свет и пошел по шумной Тверской в сторону Стряпчего переулка — про­должая размышлять о нелепости своей москов­ской жизни, превозмогая легкое головокружение, предвосхищая свою встречу с Бликом, припоми­ная свои давние свидания с Розой.

9

В то последнее лето их полублизости-полу­дружбы она носила короткие вольные юбочки и открытые блузки, мало спала, много читала (глав­ным образом стихи и схолии), исправно посещала танцевальный класс и почти ничего не ела. К тому же ее чувствительность обострилась до предела: она могла прорыдать в подушку весь день, по­встречав на улице одноногого мальчугана, бойко ковыляющего на костылях за ребятами с футболь­ным мячом. И она бы, несомненно, слегла к осени с anorexia nervosa, как ее тезка, юная возлюблен­ная Раскина, если бы само название этого недуга не содержало бы курьезной рифмы к ее имени («курьез — это смешливый внучатый племянник казуса»), в связи с чем она, между прочим, предпо­читала немецкое название этой девчоночной ма­нии — Pubertätsmagersucht.