Счастье - Зульфю Ливанели

Он понял это, еще не выходя из дома. А когда прибыл в кабинет начальника, то сделал все, чтобы окончательно разрушить свои утопии. Прямо от дверей кабинета заведующего он скромно произнес: «Доброе утро» и, тут же что-то пробормотав, ретировался. В дверь уже входил следующий посетитель, один из них должен был уступить место другому, и этим уступившим был Профессор – на протяжении целой ночи бьющий морду, ломая нос, отвратному для него человеку, он не сумел сказать ни одного слова. Попятившись назад, он «по-джентльменски» дал дорогу другому, что свидетельствовало о его полной ничтожности и неисправимости. Вместо того чтобы оскорбить, произнести унижающие слова, он продемонстрировал уважение и почтительность…

Стоит ли рассказывать о его походе в кабинет Шэрмен-ханым?

Войдя, наконец, в свой кабинет, Профессор впал в ужас по поводу собственной персоны. Но чтобы не отменить своего главного, жизненно важного решения и поставить окончательную точку, он немедленно сел писать электронное письмо жене. Набрал ее емейл – [email protected], а в адресе отправителя указал свое имя, однако тело письма оставил пустым. Что он мог там написать?! Прощальную записку?! Сообщение о разлуке?!

Удрученный неосуществимостью своих фантазий, Профессор начал послание с обращения: «Любимая». Потом подумал, что с самого начала надо быть честным. Можно ли начинать прощальное письмо словом «любимая»? И как он мог обратиться к жене, с которой прожил двенадцать лет? «Любимая моя женушка», «моя Айсель», просто «Айсель» или только лишь «здравствуй»?!

Подумав, он решил все же сохранить обращение «любимая». Потому как целью его послания была необходимость сообщить о своем уходе, а не уходе любви.

После глубоких размышлений письмо Профессора жене вышло таким:

Он очень хорошо представлял, насколько расстроит Айсель его письмо. Он смотрел на послание, еще не ушедшее с экрана компьютера, и понимал, как низко падет он в глазах всех – от домашней обслуги, водителей, рабочих до родственников и друзей. Каждый будет считать себя вправе предъявить ему счет. Он почувствовал, что эти мысли выбивают его из себя, и, испугавшись, что даст слабину и откажется от принятого решения, быстро нажал на кнопку «отправить». Письмо ушло, и теперь у Профессора не было возможности изменить принятое решение.

Он вышел из университета и, оставив свою машину на парковке, поехал в банк на такси. Еще раньше, утром, первым делом он позвонил в банк и попросил управляющую его счетом госпожу Нюкхет снять все деньги.

– Однако до срока выплаты осталась еще целая неделя. Вы много потеряете, – предупредила госпожа Нюкхет.

– Пускай, – ответил Профессор. – Подготовьте семьдесят две тысячи долларов. Я зайду сразу перед обедом и заберу.

Он знал, что если согласится ждать срока выплаты, то может потерять намного больше.

Они ждали, спрятавшись в ущелье за скалой.

Неожиданно потеплело, зарядивший дождь, который пришел на смену мокрому снегу, никого не обрадовал: все очень хорошо знали, что значит оставаться целую ночь под открытым небом. Сколько ни старайся, сколько ни заворачивайся в нейлоновую накидку, а дождь непременно проникнет внутрь, и вся теплая одежда, в которую ты старательно обряжался, надеясь согреться, станет мокрой и предательски холодной. Ледяная вода хлюпала в ботинках, шерстяные носки мокли насквозь, пальцы ног немели от холода…

Но для засады такая погода была идеальной. Ночная мгла укутала горы, а льющий как из ведра дождь должен был затруднить положение направляющихся сюда боевиков РПК.

Чтобы не был виден огонь, Селахатдин курил, прячась под одеялом. Это было очень опасное занятие. Он подвергал опасности всю группу. Было дело, один из их товарищей тоже вот так курил под одеялом и был убит из-за маленького проблеска огня. Боевики не должны засечь ночную засаду, не должны предупредить своих о ней! Иначе они понесут большие потери. Джемаль выхватил сигарету у Селахатдина, потушил ее. Его лицо было настолько серьезным, что Селахатдин промолчал.

Джемаль страстно желал, чтобы Мемо со своей группой угодил в выставленную только что засаду, чтобы весь отряд повстанцев был ликвидирован. Мемо уже не был для Джемаля другом, он смотрел на него, как на кровожадного врага, убивающего его товарищей.

На Мемо он злился больше, чем на других, и хотел бы лично казнить его, выпустив в него пулю. Среди воевавших против них людей самым ненавистным для Джемаля, самым заклятым врагом был Мемо. Однажды, когда Джемаля переполняло это странное и жуткое чувство, он сказал Селахатдину: «Что делает с человеком страх смерти!» Джемаль думал, что уже привык к страху, но, как оказалось, к этому привыкнуть было невозможно. Днем и ночью ждать, что в любую секунду тебе в глаз вонзится пуля, выпущенная снайпером, вздрагивать, делая шаг, от страха наступить на мину и быть разорванным в клочья – это поселилось в подсознании, и это не могла пересилить даже десятилетняя дружба.

Джемаль знал, что Мемо стал искусным стрелком еще подростком, когда стал ходить на охоту за куропатками. Ружье в его руках было не просто инструментом, а частью его тела. Мемо мог воспользоваться им мгновенно: выстрел – и дичь падает!

Джемаль был безумно зол. В жизни он не испытывал ни к кому такую ненависть, как к бывшему другу! Потому что ствол оружия, с которым тот охотился на куропаток и зайцев, теперь был направлен против него и его товарищей. На погранзаставе, на открытой местности, в засаде – он постоянно ощущал этот направленный на него ствол.

Мемо поднялся на вершину горы и оттуда одного за другим отстреливал всех их. На привале, открыв маленькие двухсотграммовые консервные банки, они торопливо ели холодную пищу – и ожидали пули; пили наполовину замерзшую воду – и не могли избавиться от мысли, что в любой момент может прилететь ракета. Оттого, что они целыми днями питались только твердой пищей, они постоянно страдали запорами и, присев на корточки посреди поля, испражняясь калом с кровью, дрожали от ужаса в ожидании смерти. Изредка на разведенном небольшом огне они пытались согреть воду, чтобы хоть как-то смягчить свой кишечник, снимали со спины свернутую скатку и растягивались на тонких поролоновых ковриках прямо на голой земле. Они не могли избавиться от мысли, что в этих горах от смерти спастись нельзя.