Усама - Леви Тидхар

И все ж у какой-то малой частички в нем такое желание имелось. Той частички, какая, пока он смотрел в окно и предоставлял всем огням в темном мире снаружи сбегаться вместе, а поезду мчаться мимо них, задавала вопросы. Эта частичка лишала его покоя и раздражала. Из-за этой частички можно было предполагать, что он утратил почву под ногами. Что он ухватился не за ту ниточку, утратил связь, однако вместо того, чтобы самому признать это, продолжал ехать в поезде куда-то еще.

Нет. Были же факты. Все остальное: парк Монсо с его поддельным пейзажем, люди в черном, то, как Пападопулус спросил его: «Вы один из них? Беженец?» – ничего из этого, по-видимому, не имело значения за пределами привязки к непосредственному случаю. Это было важно, и он так или иначе ощущал потребность вновь повторить себе: не путай действительность с выдумкой.

Вроде разобравшись с этим, он попросил чаю, отчего явилось подозрение, что не так уж и здорово он себя чувствует, поскольку чай пьет только тогда, когда болен, и он закурил сигарету прежде, чем осознал, что предыдущая еще дымится в пепельнице. Он смотрел, как через дверь тамбура в вагон входил белый округлый мужчина с носом-картошкой, в мягкой шляпе и с грязно-синим рюкзаком за спиной, а следом за ним шла невероятно красивая молодая (по крайней мере, лет на пятнадцать моложе) китаянка с висящим на шее фотоаппаратом с длиннофокусным объективом, длинные волосы которой были свободно распущены. Пара нашла свободный столик и уселась за него, негромко переговариваясь, пальцы мужчины и девушки касались друг друга над столом, он изредка убирал руку, жестикулируя, она улыбалась ему с явным обожанием. Было в них обоих нечто очень настоящее и прочное, и Джо подумал: что такого нашла она в этом малом. Парочка же ушла под оболочку своего собственного мира, они воссоздали его для себя самих и полностью принадлежали ему, странному, поразительному и так не вяжущемуся с их отношениями, понять истинную природу и происхождение которых Джо так и не удалось, их совместная история так и осталась делом интимным между ними двумя, их жизнь, что была раздельной, ныне являлась совместной, а позже, может, разойдется и воссоединится, сохранится или развалится. За другим столиком сидел мужчина славянской внешности, его густые темные усы серебрила седина, волосатые загорелые кисти обнимали кофейную кружку. Три молодые женщины с бледной кожей сидели вместе, быстро переговариваясь по-французски, у их ног стояли сумки с покупками. Джо ощущал какую-то странную отстраненность от этих людей, дистанцию, какой не мог – и не хотел – давать название. Им принадлежал вагон (пространство внутри него), пространство вокруг них самих – каким образом, он и сам понять не мог, лишь понимал (опять-таки той малой, бунтарской частичкой в себе, какую силился подавить), что ему не суждено, не дано разделить это пространство с ними.

Там, в Париже, осталась девчушка. Он даже имени ее не знал. Но он знал ее. Связь между ними беспокоила его. И потом она пропала… как листья, сдутые с улицы, как облака, сходящиеся над закатным солнцем… и разумно объяснить это он не в силах. Разум его отвернулся от этого, от памяти о ней, а заодно и от памяти о Parc Monceau[19], где им овладело минутное ощущение, будто он в этом парке уже бывал, ходил по нему рука об руку с какой-то девушкой… Джо отпил остывающий чай, и во рту остался вкус чересчур размокших листьев, он сделал глоток, поднялся, отправился к себе в купе и там погрузился в непроглядный, безо всяких видений сон.

Когда Джо проснулся, они уже перебирались на паром, а потом последовали путь по морю и брызги холодной морской воды, пока он стоял на палубе и всматривался вперед. Потом вышла луна, появились скалы Дувра, белые как мел, сияющие в лунном свете не призрачно, а как лицо безмолвного трупа, отвернувшееся по смерти от парома, приближавшегося сквозь черные воды пролива. Паром причалил, с земли донеслись обрывки музыки и были унесены изменившимся ветром, что-то в исполнении джазового оркестра в трансляции Би-би-си по радио. Стояла холодная, ясная ночь.

Джо купил побеленный молоком кофе у одинокого торговца, курил сигарету и притоптывал ногами, пока другие пассажиры сходили на берег, мужчины с набухшими глазами, женщины со сбившимися волосами, держась за руки на ветру, с видом настороженным и безрадостным. Для Джо, впрочем, это время было чем-то вроде покоя. Точка пересадки походила на эпицентр двух противоборствующих сил, на равновесие, какое устанавливается, когда на тело со всех сторон действует равное притяжение: образуется момент покоя, то есть свободного падения. Для Джо то были моменты полного спокойствия: совершенное настоящее, безо всякого будущего, безо всякого прошлого. Он обожал время ожидания, пустое время, бесконечные моменты, что мешались между текущими и минувшими.

Мелкий дождик, подгоняемый ветром, прошелся по воде, и окурок сигареты Джо, затухнув, плавал возле его ноги, поднявшись над землей, какое-то время Джо зачарованно рассматривал его, словно бы разглядывал предмет культуры инопланетного разума или странный, неведомый след древней цивилизации. Потом он рассмеялся, смех его неведомо как наполнил теплом огромное открытое пространство вокруг него. И Джо присоединился к другим пассажирам, поджидавшим поезда. Утесы Дувра, меловые и бледные, остались позади, их лица (теперь во множестве) глазели через море. Джо в ответ глазел на них в окно: внутри было тепло, стекла запотели, ему пришлось протереть стекло рукавом. Он прижался лицом к стеклу, ощутил кожей его холод и глянул в окно. Стал раздумывать, что виделось глазевшим лицам Дувра. На том берегу пролива росли маки, где-то там, за морем воды, среди французских пейзажей, по каким он так недавно ходил, ему рисовалось поле маков там, внизу, где людское поле было вспахано и сжато. Поезд набирал скорость, но еще долго лицо Джо оставалось приклеенным к стеклу, вглядывалось вдаль, за пределы мягкого в лунном свете английского пейзажа, сыпавшего серебристыми струйками дождя, и он видел, словно сквозь тонкую дымку, бесконечные красные цветы – в цветении посреди безмолвного мира.

Вокруг статуи Антероса на Пиккадилли-серкус кружили туристы, и солнце просачивалось сквозь грязно-серые тучи, оставляя капельки пота на верхних губках девушек и на лбах мужчин. Машины катили по кругу площади ордами примитивных травоядных, а на высоком фасаде над кафе «Монико» напротив Антероса большие, чугунного литья символы рекламировали «Липтон», «Риглиз» и «Кока-колу». Громадные часы показывали «время „Гиннесс“». Джо стоял под статуей.

Бог разделенной любви и мститель за любовь отвергнутую изображался малым с крыльями, напоминавшими крылья голубей, сновавших по всей площади. Стоял он одной ногой (другая в воздухе) на постаменте над фонтаном с подернутыми глянцем глазами, взметнув свой лук вверх. Статуя была алюминиевой. Моделью для нее послужил шестнадцатилетний итальянец Анджело Коларосси. Малый с тех пор успел состариться и умереть. Антерос же оставался юным. Мимо Джо прошла группа туристов и остановилась рядом с фонтаном, а их гид, лысый и потеющий в лишенной света влажности, бубнил, словно бы продолжая ранее начатый монолог: