Арминута - Донателла Ди Пьетрантонио

Однако не только Винченцо заполнял часы моей бессонницы. Мне казалось, что на кладбище я почти не обратила внимания на моего отца, но его лицо, наполовину скрытое бородой, упорно возникало в памяти. Он смотрел на меня строго, более того, разочарованно. Я не сомневалась: он не хотел со мной разговаривать. Может, боялся, что я попрошу его забрать меня домой, а может, в его взгляде было что-то еще. Тяжкий молчаливый упрек. А если именно он решил отправить меня обратно? Он никогда не давал мне повода представить себе такое. Но чем я могла перед ним провиниться? Тем, что однажды целовалась в школьном коридоре, и ему об этом рассказали? Слишком мало, чтобы лишить себя дочери. Это я понимала, хотя была еще слишком молода, а ночь обычно распаляет наше воображение. Мне не удавалось вспомнить, что я сделала не так.

Поначалу мать почти не вставала с постели, лежала на боку с открытыми глазами. Джузеппе попросился к ней и совсем ее не беспокоил. Пару дней у нее еще оставалось несколько капель молока, и он сосал грудь, но потом она высохла. Он свернулся комочком и некоторое время прижимался к ее равнодушному теплому телу. Потом она отодвинула его, как ненужную вещь, и повернулась лицом к стене. Несколько раз он пытался привлечь к себе ее внимание, но все было бесполезно. Тогда он громко заплакал, я прибежала к нему и несколько секунд простояла в комнате, не зная, что делать. Она посмотрела на меня такими глазами… Я забрала Джузеппе и унесла.

Потом она начала вставать, и соседки, видя, что она уже на ногах, перестали нам помогать. Но мать ничего не делала по дому, а как только у нее появились силы, стала уходить: она шла вдоль шоссе, затем поворачивала на дорогу, обсаженную кипарисами. Она всегда была в черном, ее неопрятные волосы напоминали увядшие листья, задержавшиеся на ветвях зимнего дерева. Однажды утром я вызвалась пойти с ней, она посмотрела на меня и ничего не сказала. Я шла на шаг позади нее, и за два километра пути мы не обмолвились ни словом. Она ожила, только когда опустилась на холмик земли, под которым покоился Винченцо. Теперь, когда он умер, он стал ее единственным ребенком, остальные были не в счет.

На обратном пути я наблюдала за ней: она снова брела немного впереди меня, и приходилось замедлять темп, чтобы подстроиться под ее походку. Сорняки на обочине царапали ее, но она ничего не чувствовала. Вдруг ноги сами вынесли ее на середину шоссе, но она не осознавала опасности. Прежде чем я успела увести ее на обочину, резко загудел клаксон, и она вздрогнула. Моя тревога внезапно превратилась в гнев, и он разгорелся во мне, как пожар. Вот она передо мной, скорбящая мать беспутного сына! Она готова все отдать ему, лежащему в деревянном ящике. А мне — ничего, ведь я осталась жива. И конечно, когда она сбыла с рук меня, крошечное создание нескольких месяцев от роду, она так себя не изводила. Я обогнала ее и пошла вперед, не оглядываясь и не следя за тем, чтобы она не попала под машину. Если кто-то и должен был ее защищать, то не я.

Спустя несколько дней к нам в дверь позвонила Перилли, сказала, что хочет видеть меня и Адриану. Мы вместе спустились на улицу: нам было стыдно принимать ее дома.

— Завтра вы обе должны быть в школе, — властно сказала она, больше не добавив ни слова: муж ждал ее в машине, не выключая двигатель.

— Я возвращаюсь не из-за нее, а потому что сама так хочу, и по своей училке я совсем не скучаю, — заявила Адриана, когда мы поднимались по лестнице.

После уроков нам приходилось готовить на всех, как правило суп из пасты. Поначалу я наливала в кастрюлю слишком мало воды, и стоило сестре не уследить за тем, что я делаю, как на дне образовывалось что-то вроде макаронного теста.

— Вот дерьмо-то! — растерянно говорила она. — Такими руками только ручку держать.

Она также умело управлялась с расходами. Например, купив в лавке килограмм картошки, она потребовала у продавца бесплатно морковку и луковицу, чтобы сварить овощной бульон. У мясника попросила двести граммов обрезков для несуществующей собаки. И мы их сварили, но для себя. Сейчас я не ем ничего из тех блюд, которые составляли наш тогдашний рацион. Стоит только почувствовать их запах, как меня тошнит.

— Вы запишите, а в конце месяца папа зайдет, — обещала Адриана каждому лавочнику.

Ловкая и проворная, с неизменной хозяйственной сумкой в руке, она их обезоруживала. А я молча стояла сзади, просто для поддержки. Она не отпускала меня одну, и на нас посматривали с откровенным любопытством, пока мы делали покупки, не обменявшись ни словом.

Моя сестра была ранимой. Она нашла убежище у вдовы с первого этажа. Адриана скрашивала ее одиночество и выполняла мелкие поручения, и та отвечала ей привязанностью и подкармливала. Сестра брала с собой Джузеппе — «иначе он умрет», — и однажды, когда мы принесли его полусонного с улицы домой, на весь вечер сбежала с ним к вдове.

Мать не хотела есть, а до нас ей не было дела. Возвращаясь со смены на кирпичном заводе, отец приносил иногда небольшую мортаделлу или соленые анчоусы, если продуктовый магазин еще был открыт. В остальном он довольствовался супом из пасты, который мы стряпали. Жене он не говорил ни слова.

Несколько дней она просидела на кухне, положив вялые руки на стол. Однажды, когда кроме нас с ней, там никого не было, я порезала хлеб, намазала маслом и придвинула тарелку к ней, но не слишком близко. Тоже села за стол и начала есть. Кончиком пальца еще немного подвинула тарелку в ее сторону. Она не восприняла это как принуждение, а потому автоматически взяла бутерброд и откусила, копируя мои движения. Она жевала медленно, как будто разучилась это делать.

— Не хватает соли, — вдруг проговорила она.

— Извини, я забыла, — сказала я и подала ей баночку.

— Ничего, и так сойдет, — ответила мать и доела хлеб, который держала в руке.

Потом она снова на несколько дней замолчала. Словно вместе с хлебом проглотила голос.

Однажды в воскресенье она увидела, как я сражаюсь с луковицей, чтобы сварить овощной бульон.

— Все суп да суп! — вдруг взорвалась она. — Что, соус сделать не можешь?

— Не могу.

— Налей масло и обжарь.

Мы подождали, когда появится запах чуть подрумяненного лука. Она открыла бутылку соуса, заготовленного в августе, и я налила его в кастрюлю.

Она проинструктировала меня, какой должен быть огонь и сколько пряных трав нужно положить.

— Пасту я сливаю, — объяснила она. — Ты не умеешь, так что смотри, будь осторожна.

Я накормила семью нормальной пастой с томатным соусом, все, судя по всему, остались довольны, но никто меня не похвалил. Она тоже согласилась немного поесть. Сидела вместе со всеми, как до гибели Винченцо, но держала тарелку под столом, на коленях, и ела, низко склонив голову.

В центре двора перед нашим домом остановился кремовый «мерседес», и его тут же, не веря своим глазам, окружили ребятишки. Из автомобиля вышли двое мужчин, один с усами, другой седой, в широкополой шляпе. Я видела их из окна, они спрашивали что-то у одного из мальчишек, и он указал в мою сторону. Они выглядели как цыгане, и я немного испугалась, но они не поднялись и не позвонили в дверь. Присели на капот и не спеша закурили. Время от времени я украдкой поглядывала на них в окно.