Князь тумана - Мартин Мозебах

Лернер пришел в счастливое настроение.

— Вот, прошу, — сказал он Мёлльману и протянул ему радиограмму из рейхсканцелярии тем жестом, которым на исторических картинах маршалы протягивают своим врагам документы о капитуляции, — эта бумага передает Медвежий остров в наши руки.

— Боюсь, не ошибаетесь ли вы, — сказал Мёлльман. — Это до некоторой степени отдает в ваши руки здания и шахты, которые вы тут построите. А про те столбы вам лучше забыть, они совершенно излишни. Этого можно было и не делать. Пока вы ничего не построили, вы, можно считать, как бы и не ступали ногой на этот остров. — Он говорил спокойно, густым басом, который доносился откуда-то из глубин пышных усов. Язык у него уже несколько отяжелел, но то, что Мёлльман говорил, не было пьяной болтовней.

Лернер сел на стул.

— Тогда надо немедленно начинать строительство.

Слова были решительные, но голос дрожал, и они прозвучали вяло.

— Для пробного шурфа мне нужны двенадцать человек, — сказал Мёлльман. — Два опытных штейгера, два обученных забойщика, остальные могут быть подсобными рабочими.

— Так почему же вы не сказали это с самого начала? Я же взял вас в качестве горного инженера!

— Вы взяли меня в качестве фотографа.

В качестве фотографа он выполнял свои обязанности. Не раз он нырял под черное покрывало. Он неоднократно запечатлевал на фотопластинках зернистые серые утесы, длинноклювых морских птиц на фоне свинцовых вод, выполнил также серию снимков с человечками, движущимися под бескрайним небесным куполом по голой земной поверхности и словно бы до упаду пляшущих среди полосатых столбов.

Теперь все предстало перед внутренним взором Лернера с ледяной прозрачностью. Добывать на Медвежьем острове уголь мог любой, кто построит необходимые шахты и здания. Вот как надо было поступить: сперва собрать деньги на строительство шахты и домов, затем приплыть на большом корабле с толпой рабочих, которые будут рыть и строить. Правда, для Лернера и госпожи Ганхауз это, несмотря на все их таланты, было невыполнимым требованием. Иначе, чем так, как они начали это предприятие, они и не могли его начать.

Чего же он достиг? Он высадился на Медвежий остров. Он привлек внимание европейских держав к этому острову сокровищ, а теперь должен несолоно хлебавши возвращаться восвояси. В Германии его встретит багровый от ярости главный редактор Шёпс.

"Гельголанд" тихонько покачивался. Тихонько, как крупный зверь в зоопарке, качал головой инженер и фотограф Мёлльман. Лернера тоже так и подмывало начать раскачиваться или безвольно улечься во что-нибудь качающееся.

Команда находилась на острове. Матросы ушли на охоту с русскими. Оттуда доносился веселый треск ружейных выстрелов. Капитан Рюдигер пребывал в таком невменяемом состоянии, что с ним бесполезно было о чем бы то ни было разговаривать. Если бы Лернер интересовался новейшей лирикой, он с полным правом мог бы в радиограмме, направленной в "Берлинский городской вестник", назвать "Гельголанд" "bateau ivre"[11].

На "Гельголанде" воцарились мертвая тишина и оцепенение, в которых нельзя было угадать даже отзвуков бури, вызванной на родине захватом Медвежьего. На краткий правительственный бюллетень приблизительно того же содержания, что и нота, с которой ознакомился капитан Абака (в частности, там упоминалась договоренность относительно нейтралитета заполярных территорий), пресса откликнулась с живейшим интересом. И снова, как при пожаре в Трептове, один лишь "Берлинский городской вестник" оказался в хвосте событий. Тон газетных публикаций был по преимуществу злорадным. С нескрываемым удовольствием они сообщали о том, что "Гельголанд" изменил курс, "отказавшись от поисков инженера Андрэ". О столкновении с капитаном Абакой уже стало известно из русских источников. "Мекленбургская газета" сочувственно описывала, как Лернер "встал и заявил, что воспрепятствует любым попыткам высадиться на остров с целью установки флага и будет защищать эту землю до последнего матроса, способного держать в руках оружие". Берлинские газеты высказались в том же духе, но выражали при этом крайнее удивление по поводу той легкости, с какой "Гельголанд" изменил свои планы в ущерб поискам инженера Андрэ. Особенно неприятно прозвучал "Пфорцгеймский вестник": "Короткий обмен мнениями между Берлином и Санкт-Петербургом увенчался достижением полного взаимопонимания. Германия официально высказалась в том смысле, что Лернер обманул владельца "Берлинского городского вестника", но что Германия не преследует в связи с этим каких-либо скрытых целей". Такое заявление было встречено в русском Министерстве иностранных дел радужными улыбками, и там в свою очередь заявили, что шутки ради решили не трогать лернеровские предупредительные таблички. Это сообщение было озаглавлено "Король Теодор из дома Лернеров".

Именно эту статью, сопроводив ее восторженными поздравлениями, передала по радиотелеграфу на "Гельголанд" госпожа Ганхауз, лучшая и внимательнейшая читательница газет во всем Западном полушарии. "Поздравляю с потрясающим успехом! В немецкой прессе переполох! Начинается дискуссия о Медвежьем острове. Веду переговоры с представителями влиятельных кругов. Ожидаю вашего скорейшего возвращения! Борьба за остров Медвежий развернулась на территории Германии! С сердечным приветом, искренне ваша г-жа Ганхауз". Текст радиограммы поступил на "Гельголанд" в виде попискиваний, словно это было сообщение летучей мыши, пока радист не записал его аккуратным писарским почерком. Когда он занимался транскрибированием, за плечом его возникла какая-то тень. На мостик неожиданно заявился капитан Рюдигер. Мучившее его беспокойство требовало разрешения в действиях.

— Ха! Король Теодор из дома Лернеров! Честь имею, король Теодор! Почему не я, не король Гуго? Нет, не случайно его зовут королем Теодором! В Европе есть только один король Теодор — лжекороль Теодор Корсиканский. Немецкий авантюрист! — Рюдигер ткнул указующим перстом в сторону Лернера. — Немецкий авантюрист на службе Англии! Ну, король Теодор, что там поделывает твой кузен Альбион? Не для того ли ты обманывал честных немцев, чтобы вести на острове Медвежьем игру в пользу Англии? Теперь мне все ясно — быстрое появление русских, пособников Англии, ее прислужников с незапамятных времен…

Речь его была сбивчивой и неясной, от негодования он окончательно лишился рассудка. Вытянув руки, он двинулся на Лернера. Лернер вскочил и забегал от капитана вокруг стола. Рюдигер за ним. Попадали стулья. Лернер выскочил в дверь. Капитан бросился следом, споткнулся о высокий порог и свалился с крутого, обитого железом трапа в глубь трюма. Двадцать четыре раза острые железные углы стукнули его по голому, до странности нежному затылку. От которого по счету удара он скончался, не смог установить даже врач в Тромсё.

Редактор "Кассельской ежедневной газеты" Крузенштерн редко писал сам, он, главным образом, занимался редактированием и придумыванием заголовков. Его отношения с журналистикой складывались не самым счастливым образом. Журналистика была его хлебом, поэтому ему поневоле приходилось соприкасаться с этой сферой. Сидя в бочке, вымазанной изнутри дегтем, нельзя не запачкаться. Как ни сторонись, но, уберегшись спереди, непременно заляпаешь спину. Так случилось и с Крузенштерном в его стараниях сохранить внутреннюю независимость, не запятнав душу журналистской грязью. Он постоянно повторял, что он родом вовсе не из Касселя, о чем всегда говорил таким обиженным тоном, словно его унижала сама мысль о том, что жители этого вполне цивилизованного и культурного столичного города могли бы счесть его за своего земляка, и словно судьба, забросив его в Кассель, нанесла ему тем самым горькую обиду, из которой проистекали все страдания, выпавшие на его долю в этой жизни. Сколько лет ему было — тридцать, или сорок, или все сорок шесть, — трудно было определить, глядя на эту желтоватую кожу и черные как смоль, гладкие волосы. Иногда его глазки казались двумя засохшими изюминками, иногда блестели из щелочек, как у мышонка. Отличался ли Крузенштерн самовлюбленностью? Да, но только в известных пределах: черный костюм был ему тесноват и почему-то наводил на мысль о печных трубах, как трижды перелицованное, потертое пальтецо деревенского жителя. У его черного галстука был клееный узел, к тому же на нем красовалось белое пятнышко, но Крузенштерна это не волновало. Зато бородка пользовалась пристальным вниманием своего хозяина, он следил за ней и тщательно обрабатывал фиксатуаром, ножничками и пинцетиком, и хотя после такого ухода никто не замечал в ней никаких изменений, для Крузенштерна была видна разница. С этой бородкой, не скрывавшей болезненного, моложавого и все же несвежего лица, он мог смело взглянуть в глаза безжалостному окружающему миру. Руки у него были изящной формы, хотя всегда — особенно это касалось ногтей — немного нечисты, и это его постоянно мучило. Он мыл руки, но грязь так и липла к ним, хотя ему и не приходилось укладывать руками угольные брикеты в подвале. Поэтому он, можно сказать, совершал ошибку, подчеркнуто украшая указательный палец на правой руке перстнем с желтоватым агатом; величиной этот перстень походил на епископский, а впрочем, как знать, может, и в самом деле это был епископский перстень. Этим перстнем Крузенштерн пометил себя: как кольцуют птиц на орнитологической станции. Эта отметина служила зримым доказательством того, что ее обладатель залетел из дальних краев к недостойным мирянам кассельской юдоли, где никто не умел разглядеть его инакость и возвышенную сущность.