Князь тумана - Мартин Мозебах

Гулкий звук обожаемого голоса гремел в этих строках так громко, что Крузенштерна в жарко натопленном редакционном кабинете пробрал холодный озноб. "Тумана князя с Острова туманов…" — эта строка потеряла для его слуха былую мощь, когда ему сказали, что речь в ней идет о Шекспире, но сейчас к редактору вернулось ощущение первого прочтения.

В дверь кабинета просунулась голова посыльного.

— Вы докончили?

Крузенштерн еще раз торопливо перечитал статью о Теодоре Лернере и написал сверху каллиграфическим мелким почерком: "Князь тумана". Когда Лернер вновь вступил на немецкую землю, этот титул уже распространился среди публики.

Сойдя на берег в Геестемюнде, Лернер не бросил даже прощального взгляда на "Гельголанд", а ведь тот на протяжении пяти недель оставался его единственным приютом. Он чувствовал себя как перевозимый в заколоченном ящике зверь, перед которым внезапно отворилась наглухо закрытая дверь, выпустив его на свободу. "Твердая земля под ногами! — подумал Лернер. — Интересно бы описать, какое чувство испытываешь после пяти недель! В этом и состоит главная трудность для человека, пишущего о путешествиях. Мне еще повезло, что от меня не требуется таких сложных вещей". "Гельголанд" пришел в Геестемюнде с двухдневным запозданием. При входе в гавань на Лернера сразу пахнуло рыбой. Тут все оставалось по-прежнему, в то время как для него все теперь изменилось. Благодаря опозданию никто не пришел встречать "Гельголанд". Не было любопытствующих, никто не приставал с вопросами. Зато в "Ганзейском коге" Лернера ждало письмо от госпожи Ганхауз, которым она вызывала его во Франкфурт-на-Майне, причем немедленно! Она сообщала, что завершила все дела в Берлине и все, что надо, уладила. Интересно, его вещи из пансиона "Еловая шишка" она тоже вывезла? Стоит на минуту оставить эту женщину без присмотра, как она сразу преподнесет какой-нибудь сюрприз!

Преимущество Франкфурта состояло в том, что он был далеко от Шёпса. Шёпс теперь его враг, как же иначе! Госпожа Ганхауз успокаивала: Шёпс, дескать, хоть и поминает его недобрым словом, однако не проявляет ненависти и мстительности и не собирается его преследовать. Откуда ей это известно? Этого она не сообщала.

Пуппа Шмедеке тем временем провела основательную работу. Роль, отведенную ей госпожой Ганхауз, она выполнила так, как это делают только, действуя во имя собственных интересов. За пять недель, что продолжалась полярная экспедиция, она так обработала Шёпса, что тот почти перестал замечать насмешки по поводу эскапад Лернера и фарса, которым обернулась столь широковещательно заявленная "Берлинским городским вестником" кампания по поискам инженера Андрэ.

Узам сладострастия приписывается деморализующее влияние на человека, а вот главного редактора Шёпса — кто знает, долго ли ему еще предстояло носить свое нынешнее звание! — эти узы как раз удерживали от поступков аморального свойства. Даже в первом приступе гнева, выразившемся в довольно смягченной форме, никто не слышал от шефа безобразной угрозы, которая обыкновенно легко срывалась с его уст: "Я уничтожу Лернера!" Все ограничилось тем, что он сдавленным голосом произнес: "С Лернером мы еще поговорим!" Боевой задор уступил у него место печали, горькая досада — грустному сожалению. "Надеюсь, он будет счастлив со своим островом!" Неужто Шёпс и впрямь это сказал? Некоторые уверяли, что да. Так, может, Лернеру и не обязательно было так уж старательно обходить Берлин стороной.

Однако для переезда во Франкфурт имелись веские причины. Во Франкфурте, как писала госпожа Ганхауз, формировался консорциум. Поэтому глава предприятия должен был там показаться.

В Любеке в купе первого класса, в котором ехал Лернер, вошли пассажиры и заняли пустующие места. "Вы непременно должны ехать первым классом. Как знать, кто будет вас встречать на вокзале!" — безапелляционно распорядилась госпожа Ганхауз. На диванах красного бархата, с кружевными подголовниками, на которых, обрамленная цветочной гирляндой, красовалась монограмма Германских железных дорог, расположилась почтенная супружеская пара, путешествовавшая в сопровождении молодой девушки — скорее всего не дочери, а компаньонки, во всяком случае наряд ее выглядел гораздо скромнее того, что был на старшей даме. Когда последняя, устраиваясь в купе, освободилась от светлого пыльника, впечатление было такое, словно с нарядной софы сняли защитный чехол из дерюжки. По светло-серому шелковому костюму побежали павлиньи переливы, словно по мерцающей поверхности зыблющихся волн. Вошедшая была полная, пышнотелая женщина, затянутая в корсет до осиной стройности. Роскошные объемистые формы сужались в рюмочку, а затем плавно расширялись, как у гладко выточенной на токарном станке куклы, создавая вертикальную симметрию, и при каждом ее движении — а двигалась она на своем бархатном сиденье непрестанно: то поерзает, то повернется, то прикоснется рукой к волосам, то покажет на что-то за окном — вокруг нее поднимался такой шорох и шелест, что в нем тонул ее шепот. Успела ли она рассмотреть Лернера, пока усаживалась и поудобнее устраивалась на диване? Во всяком случае, она не позволяла себе никакого разглядывания, что было бы, конечно, и неприлично. Для того чтобы оценить упитанного, загорелого молодого человека с густыми, аккуратно причесанными волосами и простодушными голубыми глазами — этакий симпатичный смазливый юноша, — пялиться было незачем, она все увидела, еще стоя на перроне, глянув краешком глаза. "Смотреть надо только краешком глаза, никогда не впрямую!" — любила она внушать своей дочери Эрне, которая для своих немалых лет была ужасающе ребячлива; деревенские девушки к восемнадцати годам уже рожают второго ребенка. Для Эрны было бы хорошим наглядным уроком на тему "Как я могу незаметно удовлетворить свое любопытство", если бы она сейчас могла видеть, как ее мать, поглядывая мимо Лернера то вправо, то влево, мимолетно задевает его круглое лицо, не задерживаясь в опасной зоне и не оставляя своему визави времени для неприличных ответных взглядов.

Дама держалась с восхитительной непринужденностью, словно находилась в кругу семьи, где не было посторонних. Бронзового от соленого воздуха и морских ветров молодого человека напротив для нее как будто не существовало. На месте, где он сидел, была большая дыра. Посмотрела она на него или не посмотрела? Вероятно, нет, решил Лернер и повернулся лицом к окну.

У окна сидела другая, молоденькая. Ее звали Ильзой, он несколько раз уловил это имя. Ей постоянно приходилось то что-то подать, то подержать, то достать с багажной полки саквояж из крокодиловой кожи, где лежали вещи старшей дамы, и что-нибудь оттуда вынуть; девушка выполняла все требования проворно и ловко, однако, как показалось Лернеру, госпожа не ставила ей это в заслугу. Тут было на что посмотреть. В тесном пространстве вагонного купе особенно не развернешься. Вставая с места, чтобы потянуться за саквояжем, Ильза изворачивалась изящной змейкой. Она то поднимала, то опускала руки, демонстрируя юный торс в накрахмаленной пикейной блузке во всех возможных позах и ракурсах, какие только способен измыслить для своих моделей влюбленный в изображение женского тела художник, вроде Ватто: в моментальной смене ракурсов она представала взору наблюдателя то в полупрофиль, то в четверть профиля, то с неожиданным поворотом плеча, то с опущенным, то с приподнятым подбородком, и все это в переменчивой игре светотени, которая вдруг озаряла ее личико неожиданным бликом, упавшим на персиковую щечку из окна. Лернер недавно провел пять недель, не встретив ни одного существа женского пола, за исключением медведицы, подстреленной капитаном Абакой, и ту он увидел в виде жалкого трупа со связанными лапами. От зрелища, представшего сейчас его глазам и разворачивавшегося в быстрой смене картин, поразительной в своем неисчерпаемом разнообразии, у него заняло дух. В воздухе разлился незабываемый аромат. Из шелестящих, переливающихся павлиньим блеском одеяний хозяйки исходил тонкий чайный запах с легким оттенком сандалового дерева, заполняя все пространство купе фарфорово-аристократической атмосферой. Лернер, не успев подумать, потянулся за портсигаром, но так и не вынул его из кармана. Надымить табаком в это благоухание показалось ему вдруг чем-то святотатственным.