Князь тумана - Мартин Мозебах

В три часа она наконец принесла сорочку и как раз подоспела вовремя, чтобы застать своего постояльца разлегшимся в башмаках на диване, накрытом, правда, на всякий случай старым чехлом. Оба не поскупились на взаимные упреки. Тут же в комнату потянуло из кухни запахом той самой пищи, которой он вчера с удовольствием утолял голод. Сейчас этот запах показался Лернеру отвратительным. Лернер был обладателем дорогого флакона, содержавшего эссенции сандалового дерева, кожи и мускуса, — смесь была слишком крепкой, чтобы пользоваться ею где бы то ни было, кроме спальни. Сейчас он щедро полил ею руки и похлопал себя ладонями по щекам. Кухонная похлебка и ароматы Аравии вступили в непримиримый конфликт. Лернер почувствовал себя освеженным и приободрившимся. Он повязал вокруг недокрахмаленного воротничка черный галстук в белый горошек. Из-за стены в виде звукового фона доносилась брань хозяйки. Ни дать ни взять монолог вороны, топчущейся на куче отбросов.

"Возможно, завтра же откажусь от этой комнаты", — подумал Лернер. Все вокруг было бурое, бурыми казались даже те вещи, которые были обиты материей другого цвета. "Как будто тебя завернули в сигару, так здесь темно и тесно". В чаду благовоний он подавил естественный позыв оставить за собой последнее слово в споре с квартирной хозяйкой. Сейчас нужна собранность! Мелкие вздорные мыслишки оставляют на лице отчетливый след, и в чертах тогда проступает какая-то разболтанность и распущенность. Увековечить это выражение — значит выбросить деньги на ветер.

Теодор Лернер собирался сфотографироваться. Против обыкновения, он отправился в ателье пешком. Не лучше ли было взять все-таки извозчика, чтобы поберечь свеженачищенные башмаки? Нет, решил он. Прогуляться по воздуху было полезно, чтобы привести себя в должное состояние, перед тем как сниматься для портрета. Хотя румянец на сепии не виден, однако общее впечатление портрета складывается из неуловимых мелочей. Описание в паспорте отражает лишь самое несущественное, что можно сказать о внешности отдельного человека.

Дом, в котором нашел кратковременный приют Лернер, стоял в Борнгейме. На первом этаже вывеска с золочеными буквами возвещала о том, что здесь находится кошерная мясная лавка. Это был неподходящий адрес для человека, собиравшегося на равной ноге вести переговоры с солидными коммерсантами, министрами, банкирами, возможно даже с высокими и высочайшими особами. Однако сама мысль о том, чтобы жить под одной крышей с госпожой Ганхауз, вызывала у него непреодолимую неприязнь. Он прекрасно понимал, что без нее не сможет продвинуться ни на шаг в деле, касающемся Медвежьего острова, но в то же время в нем жила прямо-таки суеверная потребность не сдаваться целиком и полностью на ее милость. У Лернера были некоторые секреты от госпожи Ганхауз. Он скрыл от нее свое знакомство с банкиром Корсом; почту из Любека он собирался получать на адрес своего брата Фердинанда. Прежнее гнездо обоих братьев для Теодора было навсегда потеряно, но еще могло пригодиться в качестве почтового ящика. Невестка Изольда его ненавидела, но именно поэтому она не станет вскрывать его письма. Она контролировала только тех людей, которые были ей дороги, и в первую очередь Фердинанда.

Путь до фотоателье был неблизкий. Оно находилось в центре города. И с каждым шагом, отдалявшим его от владений борнгеймской квартирной хозяйки, Лернер ощущал, как в него вливаются новые силы. На улице было холодно, но он вышел без пальто. Холод разжигал в нем внутренний огонь. И он так разогрелся, что у Лернера уже пылали щеки. Дорога к центру шла немного под горку, это ускоряло его шаги. Все мысли и чувства сконцентрировались на движении. Лернер словно бы превратился в сплошной сгусток энергии.

Мрачное здание из красного песчаника, где располагалось ателье, украшала с улицы роскошная вывеска, но вход был со двора. Часть его некогда обширного пространства, вымощенную деревянными торцами, занимало выстроенное в более позднее время здание мануфактуры. Новые стены наполовину поглотили выполненную из песчаника нарядную водопроводную колонку, увенчанную изящной урной. Войдя, посетитель попадал в неуютный салончик, который позволял клиенту сполна вкусить всю прелесть ожидания. Однако едва Лернер повесил на вешалку шляпу, как к нему сразу же вышел фотограф, одетый в артистическую блузу, из-под которой высовывался только воротник костюма и развевающийся бант шейного платка. Переступив порог, Теодор Лернер очутился в зале. Железная крыша, поддерживаемая железными балками, находилась на высоте не менее семи метров. Оттуда через многочисленные узкие оконца струился молочно-белый свет. Несмотря на яркое освещение, Лернер не заметил большую, покрытую лаком деревянную фотокамеру, так как его внимание было привлечено развернутой во всю стену красочной панорамой. На этой картине была изображена река Майн с грузовыми судами, за ней открывался вид старого города с башней собора, а вдалеке вереница округлых холмов, протянувшаяся к горам Таунус, в гряде которых можно было различить вершины Фельдберга и Альткёнига; этот вид открывался с роскошной террасы господского дома, окруженной каменной балюстрадой, густо увитой плющом и украшенной скульптурой спящего амурчика. На помосте валялась деревянная лошадка на палочке, стоял железный садовый стул, к его спинке была прислонена скрипка, а на сиденье лежала кудрявая кукла.

— Я в восторге! — сказал Лернер. — Но игрушки, может быть, все-таки лучше убрать? К тому же мой инструмент — аккордеон, а не скрипка…

— А это вовсе не для вас приготовлено! — без вежливых экивоков объявил фотограф. Вид у него был насморочный — воспаленные веки и весь как будто озябший.

Лернер представил себе, как этот ледяной, побелевший от холода палец надавливает подушечкой на спуск. С первых слов приветствия фотограф не выказал вежливой обходительности, которая отличает хозяина любой лавочки. Он даже не взглянул на Лернера, а повернулся спиной и, опустив голову, пошел в зал с видом сварливого слуги, предоставив посетителю следовать за собой. Наконец фотограф обратил на него взор и начал, как показалось Лернеру, недоверчиво разглядывать. Может быть, глаз художника раздражен светлым налетом пыли на ботинках?

Возможно, его вовсе ничего не раздражало. Возможно, он был недоволен сам собой, так как не мог решить, что ему делать с этим клиентом. Фотограф действительно оказался художником. От него веяло холодом, так как голова его была занята замыслом будущего творения, значение которого далеко выходило за рамки сиюминутной действительности. Сейчас его интересовали только паутина спускавшихся с потолка туго натянутых на блоки канатов. Там что-то заело. Затем панорама Майна с Альткёнигом внезапно взмыла вверх. Лернера ее исчезновение слегка огорчило. Чем плох этот вид, намекающий на благосостояние запечатленного на снимке субъекта, очевидно являющегося владельцем недурственной усадьбы в черте города?

Вместо прежней панорамы он увидел шикарную библиотеку. Возле покрытого ковром, заваленного книгами стола стоял глобус, вроде того, на котором Папа Римский Александр VI делит Америку. На столе высилась груда раскрытых фолиантов, образуя пергаментный каскад. Сзади, поражая египетской монументальностью, вздымались книжные вместилища — не шкафы, а настоящие книжные пилоны, книжные мавзолеи, книжные саркофаги. Теодор Лернер быстро справился с разочарованием. Это было даже лучше, чем вид Майна! На столике перед ним лежала небольшая книжица — не нарисованная, а, в виде исключения, настоящая, по виду похожая на поэтический сборник в голубом бархатном переплете. "Книга песен" Генриха Гейне. Он взял ее в руки и начал задумчиво листать, надеясь, что фотограф не упустит этого выражения.