Внутренний голос - Виктория Самойловна Токарева

Козел пообещал, попросил перезвонить. И уехал на семинар. И сидит сейчас под пальмой. Высматривает девочку-семинаристочку, с которой ему хотелось бы остаться вечером.

В семинаре – тридцать один человек. Каждый – индивидуальность. Штучный товар. Тридцать одна штука. Лет через сто, когда они все помрут, выяснится, что здесь сидело пять гениев. Не меньше.

Из тридцати одного – восемь девочек. Тоже уже не девочки.

Козлу нравилась Настя. Она сидела возле двери, курила и стряхивала пепел в бумажный кулечек. Все время молчала, смотрела вниз. Вид у нее был озабоченный и удрученный, как будто завтра ей надо ехать в город, делать аборт.

Козел не любил жизнерадостных. Они казались ему неглубокими. Он слушал лекцию о последствиях культа личности, смотрел на Настю, представлял себе, как они останутся вдвоем и он все ей о себе расскажет. А она будет слушать, и курить, и молчать. И говорить можно долго-долго. До утра.

Дни состояли из лекций, просмотров, обсуждений, но настоящий семинар начинался вечером. После ужина. Все забивались в одну комнату, притаскивали спиртное, кое-кто норовил на халяву. Рассаживались на кроватях, на полу и на подоконнике. И вот тогда… Дым стоял плотным слоем, как туман. Пять гениев еще не знали, что они останутся в вечности и вели себя как обычные запьянцовцы. Наружу рвалась особая энергия и особая тоска. А те, кто не останутся в вечности, подсознательно мучились напрасностью жизни. Но и те и другие были готовы умереть за Новое Слово. Все они были равны и все – боги. Несли в мир новое слово и собирались вести за собой.

Козел пил молча. Ждал, когда все откричат и разойдутся, а он останется с Настей до самого утра. А может быть, и вообще начнет все сначала. Его отношения с женой похожи на старый переваренный бульон, где со дна поднимаются пленки и муть. Хотелось новой любви на новых основаниях. Он – мужчина, она – женщина. Они будут заниматься одним делом и рожать общие фильмы. Козел смотрел на Настю, не мог отвести глаз, как будто его замкнуло на согласной.

Все это шло на звуковом фоне. Режиссера со студии Довженко обвиняли в том, что он плавает в соплях, а надо быть жестким и бросать детей на рельсы. Рыжий дюжий Копец со Свердловской студии кричал, что главное – народ и все ответы на вопросы надо искать в народе.

Настя подняла голову и тихо спросила:

– А что такое народ? Это люди, возделывающие землю или совокупность всех прослоек?

– Чего? – не расслышал Копец.

– Интеллигенция – это тоже народ? – переспросила Настя.

– А что ты понимаешь в народе? – грубо спросил Копец, на что-то намекая, непонятно на что.

Настя промолчала. Козел почувствовал потребность за нее заступиться. Однако время было упущено. Говорили уже о другом, Копец требовал гитару. Козел сидел с ощущением вины. Ему казалось: Настю обидели. Она приехала сюда отвлечься и забыться. Но ее обидели и здесь.

Копец взял гитару. Пел он плохо, а играл еще хуже, ударяя один и тот же аккорд. Он догадывался, что фальшивит, и старался играть потише, а петь погромче. И в этот момент что-то случилось. Козел почувствовал: в нем что-то лопнуло – то ли от жалости к Насте, то ли от фальшивой ноты, то ли от желания счастья, которое стояло у самого горла и рвало грудь.

В его организме, как в подводной лодке, взорвался один отсек, и лодка пошла ко дну.

Внешне ничего не изменилось. Стоял дом. Копец пел. Настя курила, глядя на сигарету.

Козел тихо поднялся. Пошел из комнаты. Никто не обратил внимания. Мало ли куда идет человек, употребивший много жидкости.

Козел вышел в пустынный коридор. В спине стояло раскаленное шило. Каждый шаг, каждый вдох тревожил это шило. Но надо было и дышать, и идти. Держась за стену, он добрался до медкабинета. За столом сидела медсестра непонятного возраста, поскольку очень толстая. Она могла быть и старой, и молодой.

– Мне плохо, – сказал Козел и сел на лежак, покрытый белой простыней.

От Козла пахло сигаретным дымом и водкой. Сестра услышала эти запахи и предложила доверительно:

– А вы пойдите в туалет, попробуйте поблевать.

– Как? – не понял Козлов.

– Суньте два пальца в рот, – разъяснила сестра.

Козел поднялся. Шило ткнулось глубже и жгло шире. Он вышел в коридор и добрался до двери, на которой изображен человечек. Козел приблизился к раковине, сунул пальцы в рот и провалился в черный мешок.

Очнулся в кабинете. Над ним нависало лицо медсестры. В отдалении размытые пятна лиц его недавних товарищей. Они стояли, сбившись в табунок, как испуганные лошади, и выражения лиц у них были одинаковые: выжидательно испуганные.

На первый план выдвинулась Настя с сигаретой и сказала:

– Надо сделать электрокардиограмму. Вызовите «скорую».

– Да зачем? – возразил Копец. – Так пройдет. Полежит и пройдет.

Все с надеждой воззрились на Козла, как будто он решал, продолжать праздник или колготиться в суете и страхе.

Козлу стало неловко. Он попытался встать, но пересекло воздух. Хотел вдохнуть, воздух не проталкивался до конца.

– «Скорую», – сказал он.

– Не курите здесь, – приказала медсестра. – И вообще лучше выйдите.

Семинаристы потянулись из кабинета. Постояли за дверью с виноватым видом. Было неудобно идти в комнату и продолжать как ни в чем не бывало.

– Испортил песню, дурак! – пошутил Копец.

– Сам дурак, – не приняла шутки Настя.

Вернулись в комнату. Не стоять же в коридоре.

– Ну что, нальем? – спросил сторонник жесткого кинематографа, тот, что бросал детей на рельсы.

Бутылка поочередно зависла над стаканами.

– Отряд не заметил потери бойца, – откомментировал благополучный Дима.

Дима встретил перестройку в двадцать пять лет, сразу после института, не потерял ни одного дня. И родители у него были в порядке. И со способностями в порядке. Бывают же такие люди.

Выпили. Замолчали. Думали примерно об одном. Только что товарищ сидел здесь. С ними. Равный среди равных. Даже еще равнее. И вдруг – выпал. Лежит с серым лицом. Сейчас приедет «скорая» и увезет. Куда? Может быть, в мир иной. Чужое несчастье обострило жажду жизни. Копец потянулся к гитаре, но ему не дали.

– Хватит! – сказала Настя. – Чешешь струны, как собака лапой.

Гитару взял благополучный Дима. Дима пел хорошо. Больше чем хорошо. И становилось ясно: не только труд создал человека.

«Скорая» приехала через сорок минут и привезла двух молодых женщин: врача и медсестру. Медсестра была большая и белая, похожая на русское поле. А врач – чернявенькая в очках. Ноги у нее были прямые