Один из лучших дней (сборник) - Яна Жемойтелите

Прошлый раз он заказывал Пикуля, и я Пикуля привезла. Путейкину я нравлюсь, он в этом признавался неоднократно и даже говорил, что готов жениться. Даже стихи мне посвятил:

Вот так: готовы мужики жениться, когда едва держатся на ногах и носят памперсы.

– Пикуль есть, Иван Серафимович, – бесстрастно говорю я, стараясь скорей заскочить в их мужскую палату, где сидит еще старик Горельников. Потому что однажды, когда мы оказались в коридоре наедине, Путейкин попытался ущипнуть меня за задницу. А то еще старушки говорят, что прежде были строгие нравы. Сейчас малознакомых женщин за задницу щиплют разве что арабы.

Клюка Путейкина за моей спиной методично отсчитывает шаги. Путейкин передвигается медленно, и это меня спасает. Когда он входит в палату, Горельников успевает отобрать себе пару книжек, и по этой причине у них даже возникает спор. Хотя какая разница, на кого я запишу эти книги? Но Путейкин чуть не плачет, и опять в этом вроде бы я виновата.

Когда я, собрав манатки и попрощавшись, наконец удаляюсь по коридору, слышно, как старики все еще переругиваются. А я нарочито громко стучу каблуками. Зачем? Может быть, настаивая на собственном присутствии в мире. А может, просто из вредности.

А может, день сегодня такой, что все спланированное заранее выворачивается наизнанку или идет наперекосяк. Я все еще надеюсь или, напротив, не надеюсь, а боюсь, сама не знаю, что вечером за мной заедет Павел Лебедев. Теперь, только теперь я начинаю переживать из-за этой его ноги. И неужели он все-таки простил своему упертому папаше свое увечье? Или простил – только на поверхности, потому что все равно вынужден был существовать с ним под одной крышей и еще уважать своего отца? А что еще ему оставалось делать, этому увечному мальчику? Сбежать из дома? Это на одной-то ноге?

Однако я переживаю из-за нынешней встречи вовсе не по этой причине. А потому, что она означает какое-никакое развитие отношений.

Шерстяная кофта Марьи Егоровны сегодня украшена разными пуговицами. Заметив мою ироничную улыбку, она качает головой:

– Что смотришь? Все пуговицы старинные, сейчас таких не купишь. Я ведь как делала: вещь выношу, а пуговицы с нее в коробочку обязательно отложу. Потом на другую кофту пришьешь – и будто обнова получается. – Она с аппетитом прихлебывает чай из кружки с котятами.

Никак не идет ей эта кружка. Ей бы подошел классический стакан в подстаканнике…

Я долго и тщательно застегиваю свои разномастные пуговицы перед зеркалом в фойе, поправляю шейный платок, челку, потом старательно, палец за пальчиком натягиваю перчатки. И все это только потому, что Германа, то есть Павла, все нет, хотя если бы он действительно хотел прийти, то давно бы пришел. Ну что ж. Может, оно и к лучшему. Щелкнув каблуками, я отчаливаю, как большой корабль в большое плаванье по талой кашице снега.

На улице возле самого входа курит Павел Юрьевич Лебедев. Он сегодня с тросточкой с серебряным набалдашником. Не с серебряным, конечно, но хочется именно так сказать. Как лорд Байрон. Машину Байрон припарковал, наверное, где-то на обочине.

– Ты здесь? – вырывается у меня, пожалуй, даже радостно.

– А почему нет?

Он выглядит сосредоточенным и погруженным в себя.

– Куришь, да? Не люблю, когда курят.

Он щелчком отправляет сигарету в урну и невпопад говорит:

– Тебе очень идет красная помада.

– А мне только сегодня утром сказали, что не идет.

– Где это такое сказали? В салоне красоты?

– Нет, в доме престарелых.

И мы оба смеемся. Немного нервно, правда, потому что нервничаем оба. Павел берет меня за руку, ладонь у него мягкая и теплая, я чувствую это даже сквозь перчатку.

– Ну что, поехали? – В голосе его все равно чувствуется то ли грусть, то ли какая-то забота.

– Куда?

– Ко мне в ателье. Хочу сделать твой портрет в стиле «Города грехов», ну, сейчас это в тренде, ты, наверное, смотрела.

– «Город грехов»? Это где еще Микки Рурк снимался?

Однажды я включила телевизор на фоне бессонницы, а там как раз показывали этот самый «Город грехов», и я еще подумала, как это бывший красавчик Микки Рурк умудрился нажить себе такую страшенную ряху. Это в каких же надо погрязнуть грехах?

– В основе лежат графические романы Фрэнка Миллера. – Павел, не спрашивая моего согласия, ведет меня к машине и открывает передо мной дверцу. – Самое интересное – как раз стилистика. Черно-белая графика, красная – только кровь, а в нашем случае – твои яркие зовущие губы.

Холод пронзает меня от макушки до самых пяток и буквально пригвождает к земле. Мои зовущие губы! Звучит пошловато. Но неужели это всерьез? Хотя я не хочу и просто не могу верить мужчине, который почти в два раза младше меня. И все-таки это приятный холод. Еще немного, и я нырну с головой в этот обжигающе-холодный поток любви.

– «Город грехов» демонстрирует нам, чем настоящее искусство кино отличается от провинциальной самодеятельности.

Мы едем пустынной улицей, которая в свете фонарей действительно выглядит как черно-белая гравюра вне всяких акцентов, а потом сворачиваем в темный проулок, и теперь свет фар вырывает из темноты только какие-то узнаваемые фрагменты.

– …именно этим небольшим акцентом, – продолжает Павел. – Яркой капелькой крови. Кровь – только маленький штрих на великом шедевре, смерть – только точка на карте Вселенной. Помнишь сюжет? Герой ищет убийцу своей подруги, а фотограф случайно становится свидетелем преступления. Очень интересная перекличка с…

– Да, интересная. – Я невольно перебиваю, потому что тут же накатывает эта душная волна. – Я вот тоже ищу. Хотя скорее пытаюсь предотвратить еще одно преступление. Послушай, какой там город грехов? Ты разве не знаешь, что твой папа Юрий Петрович бьет твою маму и мою подругу Марину Андреевну, домостроевец хренов? И ты делаешь вид, что все в порядке.

– Послушай. – Павел даже резко тормозит и переводит дух. – Давай договоримся, что сегодня не будем об этом.

Он снова берет меня за руку, и моя ладонь трепещет в его ладони, как испуганная птичка.

– Моя мама больна. Мало ли что там она наговорит. Избиение, сближение Луны с Сатурном, день Антихриста. Все это вещи одного порядка.

– День Антихриста – это завтра, – говорю я. – А мне как раз во вторую смену. В потемках пойду домой.

– Ну-ну, ты больше ее слушай. Я был у нее вчера вечером. Она вслух декламировала «Песню о буревестнике».

У меня невольно выскакивает смешок.

– Над седой равниной моря. Она это декламирует?

– Да. А чего смешного?

Я начинаю хохотать. Нет, мне действительно очень смешно. Потому что разбуди меня среди ночи – и я сама без запинки продекламирую «Над седой равниной моря ветер тучи собирает».