Один из лучших дней (сборник) - Яна Жемойтелите

Маринка осекается на полуслове, потом, через паузу, отвечает изменившимся голосом:

– Простите, но этот вопрос не в моей компетенции.

– Правильно. Не говорите лишнего. А то договоритесь – на Соловках будете сидеть. Тут каждый третий – агент, – при этом Баранников в упор смотрит на Павла.

Но я в этот момент Баранникову даже благодарна, потому что растерянность Марины Андреевны дает мне возможность, в свою очередь, спросить:

– Марина Андреевна, думаю, нам будет интересно узнать, почему так часто болеют дети. Особенно «садиковые». Что вы думаете по этому поводу?

И Марина Андреевна вполне вразумительно отвечает, что повышение температуры – обычная реакция на разрыв с родителями. Особенно с матерью, что естественно и чему противится весь организм, а мать, вместо того чтобы прислушаться к себе и ребенку, пичкает дитятко антибиотиками. Так, постепенно Маринке удается наладить какой-никакой диалог с аудиторией, и бабушки даже задают вопросы – именно могут ли бабушки и прабабушки восполнить дефицит родительского внимания, потому что родители вынуждены зарабатывать деньги, что уж тут говорить в наше-то время и т. д. Мне тем временем невольно вспоминается, что на днях во время обеспыливания в книгохранении нашли ночной горшок и градуированную бутылочку. И Галина Петровна, завотделом хранения библиотечных фондов, предположила, что кто-то скрывал в фондах внебрачного ребенка. А потом выяснилось, что в этом горшке уборщицы разводили крысиную отраву, а бутылочка нужна была им для точной дозировки.

– Нынче не только продукты, но и лекарства отравлены, – будто уловив тему ядов, выдергивается Баранников, – в мире вообще осталось мало чего настоящего.

Я вздрагиваю. А вдруг Анима – это Баранников? Нет, не может этого быть. Анима интеллектуален, при этом еще и хитер, не позволяет поймать себя на слове или проговориться.

– Уверяю вас, что каждый человек сам знает, чем себя можно вылечить, и это лекарство не из аптеки, – отвечает Марина Андреевна, готовая еще поговорить о возможностях гомеопатии, Бёме и о том, что имя каждой вещи отражает ее суть.

– Давайте поблагодарим Марину Андреевну! – Положение спасает Павел, поднимаясь со своего места с букетом. Он нарочито хлопает в ладоши, и бабушки подхватывают аплодисменты.

Марина Андреевна театрально раскланивается, Павел вручает ей цветы. Некоторые старушки даже подходят к доктору, интересуясь, можно ли встретиться конфиденциально. Марина Андреевна отвечает, что пока не ведет частный прием.

Справочница Клочкова, выглянув из-за шкафа, шипит мне, что в следующий раз надо думать, кого приглашать. Очки ее недобро поблескивают в холодном, «дневном» свете ламп.

– Кажется, я много лишнего наговорила. – Маринка выглядит уставшей и растерянной.

– Все хорошо. – Я беру ее под руку, пытаясь загородить собой от Клочковой.

Павел перехватывает у меня маму и сопровождает вниз, в фойе. Я решаю проводить их до дверей, а только потом вернуть стулья на место и выключить оборудование. Павлу сложно спускаться по лестнице из-за хромоты, но выглядит так, как будто это Маринка испытывает трудности, двигаясь медленно, как под водой. В фойе Павел подает Маринке пальто, и она с усилиями пытается в него втиснуться, пока не спохватывается, что на ней до сих пор мой меховой жилет. Признаться, я про него тоже забыла. Павел помогает ей выпутаться из жилета и, пока она долго застегивает пуговицы перед зеркалом, негромко говорит мне, набрасывая жилет мне на плечи:

– Ну, теперь ты видишь?

– Как бы там ни было, она моя школьная подруга, и я буду ее защищать. – запахнув жилет на груди, как броню, я оборачиваюсь к Павлу.

– Если я в понедельник заеду после работы? – столь же негромко спрашивает он. – Договорились? – И вдруг он легко целует меня в щеку на прощание.

Вахтерша Марья Егоровна внимательно наблюдает за нами и наверняка успевает отметить поцелуй украдкой. Ну а чего, собственно, мне смущаться? Проводив Маринку, я гордо шествую наверх убирать стулья, неся этот поцелуй на щеке, как орден. И потом, уже на выходе, когда я забираю из гардероба свое пальтушко, Марья Егоровна с любопытством вопрошает:

– Анна Константиновна, а почему у вас на пальто все пуговицы разные?

– Это сейчас модно, – коротко отвечаю я и в этот момент почему-то думаю: а вдруг программу коммунистического воспитания из нашей подкорки уже ничем не вышибить, нас можно только перепрограммировать? С учетом того, что коммунизм был своеобразной атеистической религией, стоит просто сместить акценты. Но куда же делась моя детская подружка Маринка, которая с блеском решала у доски задачи по высшей математике и физике? И чем так увлек ее средневековый алхимик Бёме? Как будто кто-то тряпкой стер личность бывшей пионерки, как мел с доски, и написал на освободившемся пространстве что-то другое. Неужели точно так же, незаметно для себя, изменилась и я? И окружающим мое поведение кажется столь же странным?

Я не успеваю выйти на улицу, как звонит Маринка.

– Ты еще не уехала домой? Можешь ко мне зайти?

– Подожди, ты где? Куда зайти?

– Я здесь, недалеко, через сквер. – Она называет адрес дома в двух шагах от библиотеки.

– Что ты там делаешь?

– Это квартира, в которой я обычно веду прием. Я не поехала домой. Он меня бьет.

– Кто?

– Юрий Петрович.

– Какой еще Юрий Петрович?

– Лебедев. Мой муж.

Плохо, однако, понимая, что к чему, я как сомнамбула выхожу на улицу и, не выпуская телефон из рук, шагаю через сквер по направлению к дому. Промозглый ветер кидает в лицо сухим колким снегом. Квартира № 3 – наверное, первый этаж.

– Марин, это я, – почти на ощупь обнаружив кнопки домофона, звоню в квартиру № 3.

– Ты одна? – спрашивает Маринка.

– А кто еще со мной может быть?!

Домофон пищит на высокой ноте, и я попадаю в подъезд, в котором пахнет кошачьей мочой вперемешку с запахом парикмахерской. Ну да, тут же парикмахерская во дворе, наверное, тянет через подвал. В подъезде до сих пор наружная электропроводка – грозди проводов угрожающе змеятся под потолком с облупленной штукатуркой. Я немного боюсь старых подъездов. Мне кажется, что они слишком многое повидали на своем веку и хранят много тайн, причем недобрых. Одна из этих тайн – синяки и рваное платье моей школьной подружки.

Она едва приоткрывает дверь, чтобы я смогла просочиться внутрь. В квартире сумеречно – в коридоре горит только настенное бра советского периода, которое я откуда-то помню. Ну да. Кажется, это квартира Маринкиной бабушки, мы однажды заходили к ней за банкой варенья и пили на кухне чай.

– Это моя квартира, – говорит Маринка. – Больше у меня ничего нет.

– А как же дом в «Воробьях»?

– Он мужу принадлежит.

Она выглядит совершенно адекватно и даже как-то успокоенно. Наверняка со стороны сумасшедшей выгляжу я в своем пальто с разными пуговицами.