Принц приливов - Пэт Конрой

— Он же мертв, Том.

— Он потому и мертв, что с момента его гибели ты не написала о нем ни строчки, — возразил я. — Сделай с Люком то, что Моне сделал с цветами. Примени волшебство своей поэзии. Пусть весь мир узнает и полюбит Люка Винго.

В тот день, несколькими часами позже, опасения Сьюзен Лоуэнстайн оправдались. Мне позвонила Салли. Она произнесла пару слов, и у нее дрогнул голос.

— Салли, что случилось?

— У него были отношения еще с двумя женщинами. Я уже собиралась переехать к нему и забрать детей, а оказалось, что он кроме меня трахался еще с двумя.

— Все дело в английских мотоциклах, — заметил я. — Пенковые трубки — просто безобидное чудачество. Но когда врач начинает коллекционировать мотоциклы, у него явно не все в порядке с мужским эго.

— Том, я его действительно любила, — всхлипывала в трубку Салли. — Не стану тебе врать. Любила.

— Твой вкус по части мужчин всегда вызывал у меня легкое недоумение.

— Том, мне сейчас очень паршиво. Такое чувство, будто со мной поразвлеклись, как со шлюхой, а потом выбросили. Я даже не представляла, как заводятся романы на стороне. А вляпалась так, что выставила себя полнейшей идиоткой.

— Не вини себя, Салли, — сказал я. — Ни у кого нет рецепта, как правильно заводить романы на стороне.

— Когда я сообщила ему, что знаю про тех двух женщин, и приперла к стенке, он вел себя просто отвратительно. Наговорил мне ужасных вещей.

— Хочешь, я побью его? — предложил я.

— Нет, конечно. Зачем?

— Я бы с удовольствием его поколотил. А ты бы смотрела.

— Он сказал, что я слишком стара для него, чтобы на мне жениться. Представляешь, одной его подружке всего девятнадцать.

— По-моему, этот человек никогда не отличался глубиной.

— Что нам делать, Том? — спросила Салли. — Как из всего этого выбраться? Ты присылал такие удивительные письма. На твоем месте я бы мне этого не простила.

— Подожди делать выводы. Ты еще не знаешь про Лоуэнстайн.

Я ждал Сьюзен на улице, невдалеке от дома, в котором находился ее офис. Я стоял, подпирая фонарный столб. Я пытался подобрать нужные слова, глядя, как она сбегает по ступенькам. Как всегда, ее красота что-то во мне всколыхнула, но в тот момент по-настоящему разрывала мне сердце ее доброта. Только я открыл рот, и слезы полились сами собой. Никто еще не изобрел удачного способа прощания с Лоуэнстайн. Она все поняла и с криком бросилась через улицу.

— Нет, Том! Нет! Это нечестно!

Она уронила портфель на тротуар и порывисто обняла меня. Портфель раскрылся, и бумажные листы полетели под колеса машин. Сьюзен вытерла мои слезы и поцеловала.

— Мы же знали, что этот день настанет. Мы обсуждали это. Ты — из тех мужчин, которые обязательно возвращаются в семью. И это, Том, я в тебе ценю. И все равно, черт бы побрал эту Салли. Ну почему тогда не я оказалась на ее месте?

От ее реакции мне стало еще больнее, и я, будто обиженный мальчишка, зарыдал у нее на плече. Она гладила меня по голове, приговаривая:

— Нет, надо найти себе хорошего еврейского парня. Вы, гои, меня просто доконаете.

И мы оба, вопреки грусти, засмеялись.

Саванна сидела в кресле возле окна, выходящего на Бликер-стрит. Ее волосы утратили золотистый блеск, лицо было бледным и одутловатым. Услышав мои шаги, она не повернулась. Свои вещи я упаковал накануне вечером и оставил возле кухонной двери. Я зашел в цветочный магазин на Восьмой авеню и купил сестре куст цветущей гардении. Один цветок я срезал и, подкравшись к Саванне, воткнул ей в волосы.

А потом я задал ей свой извечный вопрос:

— Саванна, на что была похожа твоя жизнь в родительской семье?

— На Хиросиму, — ответила она.

— А после того, как ты покинула родительский дом с его теплом и заботой сплоченной семьи?

— На Нагасаки, — произнесла она, по-прежнему глядя в окно.

— Как называется стихотворение, написанное тобой в честь нашей семьи?

— «История Аушвица», — отозвалась сестра, и мне показалось, что она вот-вот улыбнется.

— А теперь самое важное. — Я наклонился и почувствовал аромат гардении в волосах Саванны. — Кого ты любишь больше всех на свете?

Она прижала мою голову к своему мокрому от слез лицу и прошептала:

— Больше всех я люблю Тома Винго. Моего несносного, фантастического брата-близнеца. И прошу за все меня простить.

— Все в порядке, Саванна. Мы вновь обрели друг друга. И у нас впереди — уйма времени, чтобы на месте руин построить что-то новое.

— Обними меня, Том, — попросила сестра. — И покрепче.

Вот и настало время покинуть ее квартиру. Я вынес в коридор чемоданы, где меня ждал Эдди Детревилл, взявшийся помочь мне спустить их вниз и погрузить в такси. Я похлопал Эдди по плечу, чмокнул его в щеку и сказал, что редко встречал столь щедрого и отзывчивого человека, как он. Потом я подошел к креслу проститься с Саванной.

— Думаешь, Том, у нас с тобой есть силы выжить? — спросила она, поднимая на меня глаза.

— У меня есть. А вот насчет тебя не уверен, — честно признался я.

— Выживание. Наша семья наделила тебя этим даром.

Я поцеловал сестру и направился к двери.

— Но тебе наша семья даровала нечто большее, — напомнил я, поднимая чемодан.

— Что же, интересно? — горестно усмехнулась Саванна.

— Гениальность. Наша семья даровала тебе гениальность.

В тот вечер Сьюзен Лоуэнстайн вознесла нас над Нью-Йорком, избрав местом нашего прощального ужина ресторан «Окна в мир»[219]. Когда мы туда поднялись, солнце почти зашло, последние его лучи придавали рубиновый оттенок цепи облаков, что растянулась вдоль горизонта. Под нами сверкал, переливаясь огнями, совершенно бесшумный город. Сколько и под какими углами ни смотри на Нью-Йорк, он никогда не бывает одинаковым. Вряд ли на планете есть нечто более красивое, чем вечерний Манхэттен, на который глядишь с высоты.

— Лоуэнстайн, что ты хочешь заказать на ужин? — осведомился я, когда нам подали вино.

Некоторое время она молчала.

— Я собираюсь заказать на редкость паршивый ужин. Он просто не имеет права быть роскошным или даже вкусным сегодня, когда мы видимся в последний раз.

— Я возвращаюсь в Южную Каролину, доктор. — Я сжал ее руку. — Туда, где мне самое место.

— Ты мог бы сам выбрать место по душе, — возразила Сьюзен, поворачиваясь к панораме города. — Ты просто не захотел здесь жить.