«Птицы», «Не позже полуночи» и другие истории - Дафна дю Морье

Он нащупал в кармане деньги и, дойдя до кассы, отсчитал нужное количество франков. В обмен он получил бумажный билетик, и поток зрителей снова повлек его вперед. Спотыкаясь в темноте о чьи-то ноги, будто специально выставленные в проход, он пробрался на место с помощью билетерши, которая чуть не ослепила его своим фонариком. Картина — названия ее он не знал — уже началась. По экрану галопом скакали лошади; их бег сопровождала бравурная музыка. Скривенер вдруг почувствовал безумную усталость. Выпитое после лекции шампанское ненадолго успокоило нервы, но теперь гнетущее настроение охватило его с новой силой. Его переполняла жалость к себе, сознание бессмысленности и тщеты происходящего — à quoi bon?[94] Оставалось покориться неизбежному.

Кое-как умостившись на неудобном, жестком сиденье и скрепя сердце смирившись с теснотой — соседи сидели к нему вплотную и дышали ему в затылок, — Скривенер переключил внимание на экран. Сюжет стал понемногу проясняться. Герой — мужчина средних лет — переживает страшное потрясение: в пьяном угаре он убивает жену, а затем влюбляется в свою юную падчерицу. Ближе к концу фильма герой — им мог бы быть и сам Скривенер — бредет по пустынной равнине, преданный и покинутый не только падчерицей, но и своими любимыми лошадьми. На Скривенера нахлынуло безысходное отчаяние: судьба героя поражала сходством с его собственной. На глаза у него навернулись слезы и медленно поползли по щекам. Этот горемыка был он сам. Юная падчерица была Аннетта Лимож. А лошади, которым герой посвятил всю жизнь, которых он вырастил и объездил и которыми в начале фильма так умело и властно управлял, — эти лошади вырвались на волю, умчались прочь, гремя копытами, рассеялись по бескрайним прериям. Почему-то этих лошадей Скривенер воспринял как метафору собственных литературных трудов, всех тех книг, на которые он убил столько сил и которые теперь были для него потеряны — как потеряны были годы и годы его пустой, никчемной жизни.

Он сидел в темном зале и плакал. Ни прошлое, ни будущее больше его не занимали. Его кидало в дрожь при мысли, что надо садиться в самолет, возвращаться в Лондон, снова браться за биографию Сведенборга. Он вынул из кармана носовой платок, вытер глаза и высморкался, заметив, что зрители вокруг тоже хлюпают носом. На экране высветилось слово «КОНЕЦ» и пошли титры. И только теперь, читая быстро мелькавшие строчки, Скривенер понял, что фильм, который так его взволновал, был снят по бестселлеру годичной давности, сочиненному тем самым автором, на чьей свадьбе он недавно побывал. И сам автор, и его книги всегда вызывали у Скривенера глубокое презрение… Он убрал в карман промокший насквозь платок, поднялся на ноги и вместе со всеми вышел на сырую после недавнего дождя женевскую улицу.

Это была последняя капля.

Перевод И. Комаровой

Пресвятая Дева

Было знойно и душно — в такую жару не чувствуешь ни воздуха, ни жизни. Деревья стояли унылые и неподвижные, пожухлые листья обесцветила летняя пыль. От канав пахло сухим папоротником и спекшейся грязью, поля порыжели. Казалось, деревня спит — нигде никакого движения. Да и то сказать, деревня — несколько нелепых, кособоких домиков на холме, сбившихся вместе, словно из страха пропасть поодиночке, с побеленными стенами без окон, с маленькими садиками, утопающими в оранжевых цветах.

Но еще бо́льшая тишина стояла в полях с неопрятными снопами блеклой пшеницы, которые оставил после себя какой-то нерадивый работник. Даже легкий ветерок не колыхал вереск на холмах, одиноких голых холмах, где всего обитателей — рой пчел да пяток ящериц. А внизу под холмами раскинулось море, похожее на уходящий в бесконечную даль, в вечность, ледяной наст, на серебряную рифленую фольгу под солнцем.

С верхушки холмов в сторону домиков вилась никуда не ведущая, узкая, грязная дорожка. Сперва могло показаться, что это одна из тех неуверенных, странно петляющих сельских дорожек, которые словно бы исследуют местность и заканчиваются в какой-нибудь богом забытой деревне или на никому не ведомой отмели, но эта переходила в еле различимую тропку, терявшуюся в высоких камышах. Там, укрывшись в теньке, Мари стирала в пруду белье.

Вода, побелевшая от жидкого мыла, напоминала пролитое на стол молоко. Со скользких камней безжизненно свисала мокрая одежда. Несмотря на жару, Мари терла изо всех сил. Ее черные волосы были завязаны узлом на затылке, она то и дело нетерпеливым жестом смахивала со лба ручейки пота.

У нее было тонкое детское личико, не особенно красивое и какое-то жалкое; хотя Мари уже исполнилось двадцать три, на вид ей можно было дать лет семнадцать. Под глазами от вечной усталости пролегли морщинки, неухоженная кожа на руках огрубела. Мари была типичной бретонской крестьянкой, работящей и замкнутой, красота которой заключалась лишь в ее юности, но в этих краях юность проходит быстро. Горюя, бретонские женщины не выдают своих чувств, они скорее умрут, чем позволят кому-то увидеть их слезы. Так и у Мари никто не заметил бы следов той боли, что таилась в сердце.

Она думала о Жане, своем муже. Для этого человека она жила; больше в ее жизни ничего не было. Мари принадлежала к тем женщинам, которые любят один раз, а полюбив, отдают себя всю без остатка. Она принадлежала ему душой и телом; у нее не было никаких иных мыслей и желаний, кроме как сделать его счастливым. Он был для нее и возлюбленным, и ребенком. Но она никогда ему об этом не говорила, да и сама всего толком не понимала. Мари была невежественна и необразованна; знало лишь ее сердце.

«Он уходит от меня, — думала она, — уходит на своей лодке в это ужасное море. Всего год назад утонул брат… Тогда было жарко и душно, а потом вдруг начался шторм. Я боюсь, очень-очень боюсь. Жану за меня стыдно — считает, такая трусиха не годится в жены рыбаку. Но что я могу поделать? Побережье-то у нас опасное, самое опасное в Бретани. Шторма, туманы, коварные течения. Жан — сорвиголова, ему все нипочем. Только бы он вернулся домой целым и невредимым… А уж я для него расстараюсь, хоть все пальцы в кровь сотру!»

Мари приходилось терпеть такие страдания каждые несколько месяцев, когда Жан и другие рыбаки уходили в море и рыбачили там по дней десять кряду вдали от земли. Погода вечно неустойчивая, то и дело штормит. Ветхим рыбацким баркасам трудно совладать с тяжелыми морскими волнами. «Нельзя, чтобы он видел, как я боюсь, — сказала она себе. —