Собрание сочинений в десяти томах. Том 1 - Юзеф Игнаций Крашевский

Могло, однако, случиться то, чего опасался неимущий старец, если бы с утра, как только повсюду разнеслась весть об избрании Пястуна, кметы не поспешили в дом к нему с дарами, чтобы князь их крови не был ни в чём посрамлён. А что был он беден, все знали. Теперь кладовые его ломились от яств, и ни в чём не было недостатка.

Люди, толпами сбежавшиеся со всей округи, из соседних усадеб и хат, уже встретили по пути князя-бортника, а теперь осаждали его двор, теснясь вокруг него и без устали возглашая приветствия. Чудом из чудес почитали они избрание нового князя, которого предназначило им пророчество, а благословивших его чужеземцев объявили посланцами богов.

Везде зажгли костры, как в ночь на Купалу, а день избрания Пястуна объявили праздником, ибо он принёс им надежду на мир и покой… Всю ночь напролёт молодёжь обходила с факелами дворы, пробуждая радостной вестью кметов, которые тотчас бежали приветствовать и поздравить князя. А немного спустя они понесли во все стороны вицы, призывавшие всех, кто способен носить копьё, явиться к своему воеводе и вести с собой родичей и челядь.

Хватая и меняя на пастбищах лошадей, парни объезжали с вицами усадьбу за усадьбой и хату за хатой.

В тихом жилище старого бортника теперь день и ночь не смолкали шум и говор. Отсюда отправлялись тысячники, сотники, десятники и старейшины, получившие назначение в отряды, сзывать и собирать народ.

Не прошло и четверти месяца, как тысячи молодых мужчин расположились широко раскинувшимся лагерем на берегу озера. Пястун, сопровождаемый воеводами, сам распределял их по отрядам, строил шеренгами, производил им смотр и вселял в них боевой дух.

Поморяне и кашубы, предводительствуемые немцами, опустошили немалую часть страны, пройдя её вдоль и поперёк и захватив множество пленников и добычи; правда, от Ледницы они отступили, но все отлично знали, что Лешеки не отказались ни от своих притязаний, ни от мщения, которого они так жаждали.

Обычно враги, совершавшие набеги ради добычи, поспешно уходили в леса, где, освободившись от груза, отдыхали и готовились к новому нападению, созывая добровольцев.

Так и сыновья Хвостека ушли с горсткой наёмников на Поморье, где снова набирали людей.

Разведчики, посланные на рубежи, возвратились с донесением о вновь готовящемся наступлении.

Но теперь оно уже никого не страшило, напротив, его даже хотели, рассчитывая окружить и разбить наголову врага. На пути, по которому наступали неприятельские отряды, они уже ранее все разорили, так что теперь не могли произвести новых опустошений, а в лесах можно было их обложить и перебить всех до единого.

Сыновья Хвостека также легко могли попасть к ним в руки.

XXVII

Весть об избрании Пястуна в несколько дней обошла весь край, переходя из дома в дом. Чем дальше от Гопла, тем больше отклонялся от истины рассказ о необыкновенном прорицании и воле богов: слушая его, все диву давались… И все верили, что это было предопределение богов, которые вершат судьбы мира… Явились какие-то чужие, никому не ведомые люди, точно они для того лишь были ниспосланы, чтобы изречь слово, которому даже самые знатные не могли противиться, ибо тогда вече единодушно и единогласно вызвало из лесу старого бортника и, разыскав его, когда он бежал, заставило княжить.

Только Лешеки и их приверженцы, связанные с ними узами крови, не смели ничего сказать, но сильно приуныли. Они боялись, что всех, кто принадлежит к их роду, уничтожат из мести.

— Старый Милош, глава рода, больше не показывался на вече. Он заперся со слепым Лешеком в своём уединённом городище, выставил стражу, удвоил караулы — и от всего устранился. Жил он теперь лишь одной надеждой: дождаться внука от своего ослепшего дитяти и в нём вновь возродиться.

Лешеку нашли жену; старая мать стала нянчить двоих детей, неусыпно оберегая обоих. В жены ему дали пятнадцатилетнюю девочку, но и он, ослепнув, обратился в дитя, и, словно едва начиная жизнь, они играли подле матери под сенью старых дубов. Жена Лешека, которую звали Белкой, усевшись рядом со своим слепцом, пела ему песни, он играл на гуслях, а старая мать рассказывала им сказки о богатырях, и так понемногу шло время.

Порой отец тайком прислушивался к весёлому лепету скорбной четы, но не показывался и не вступал в разговор, боясь каким-нибудь неосторожным словом напомнить о перенесённых муках и горе. И он и мать хотели скрасить жизнь несчастному калеке, для которого весь мир теперь сосредоточился в одном голосе и одном сердце.

Незаметно, ничем не отличаясь, проходили день за днём; редко слышался у ворот голос чужого человека, ещё реже кого-нибудь впускали в городище. Бумир с другими старейшинами неоднократно пытался увидеть Милоша. Но только раз старик велел впустить их, сказал, что не желает ни во что вмешиваться, и с тем отправил, а когда они снова явились, надеясь настоять на своём, им даже не отперли ворот.

В один из первых дней после избрания Пястуна, когда Лешеки начали тревожиться за себя, кто-то громко постучался в ворота; было это в полдень.

Старый Милош лежал в стороне под дубом; под другим, прислонясь к толстому стволу, сидели Лешек и Белка; старая мать, как всегда, была с ними. К Белке стаями слетались голуби с деревьев, а она сыпала им зерно. Возле Лешека лежали его любимые собаки, и он часто их гладил, У ног старого Милоша вытянулся, урча, медведь, с которым он никогда не расставался, и скакали две ручные сороки. Когда послышался шум у ворот, голуби взлетели на дерево, собаки вскочили и залились лаем, медведь, не поднимая морды, зарычал, а сороки яростно застрекотали, то вприпрыжку бегая по земле, то присаживаясь на ветви.

Тем временем слуга поднялся на верхний помост посмотреть, кто приехал.

У ворот стояло двое людей, укутанных с головы до ног в поношенные епанчи, вид у них был убогий и жалкий. За минуту до этого стража, расхаживавшая по валу, видела, как они быстрым шагом вышли из лесу, где, должно быть, оставили лошадей.

Слуга не мог разглядеть лица пришельцев, но по движениям и голосам их догадался, что они молоды. Оба нетерпеливо требовали, чтобы их впустили поговорить с Милошем.

Страж отказал им.

— Князь болен, к нему никого не пускают.

Они продолжали настаивать и браниться, но тщетно.

Наконец, один из них, особенно рьяно осаждавший ворота, снял с пальца перстень и, показав его слуге, велел немедленно отнести господину.

Открыв глазок в воротах, слуга взял перстень или, вернее, половину перстня,