Собрание сочинений в десяти томах. Том 1 - Юзеф Игнаций Крашевский

и войска, огибая вал, медленно залили равнину.

Длинной вереницей тянулись они из ворот и, входя в лес, скрывались в чаще. Впереди теснилась густая толпа, постепенно она редела, а в конце кучками тащился пьяный сброд и поодиночке шли разбойники, не желавшие делиться захваченной добычей.

Но вот и последний прошёл по проторённой в поле дороге и исчез в лесу.

С другой стороны из чащи вышел слепой гусляр с маленьким поводырём, который вёл его к валу. Ветер доносил с пожарища запах гари. Гусляр остановился в воротах, нащупал палкой лежавший на земле труп… Мальчик, дрожа, прижался к нему и заплакал.

— Старый Милош лежит с пронзённой грудью… слепой Лешек истекает кровью… труп на трупе… ни души живой…

Ноги подкосились у старца, он опустился на камень у ворот. Рука его сама тянулась к струнам, но не лилась сегодня песнь из его уст…

Он мог лишь причитать:

Если гром разит гнездовье,

То, что молния не спалила,

То само себя сгубило

И своей упилось кровью…

Если рока приговором

Род с земли бесследно сгинет,

Брат на брата меч поднимет,

Всю семью пожрут раздоры…

Так лежат без погребения,

Ворон трупы их терзает,

Ветер прах их развевает,

И навек их ждёт забвение…

XXVIII

Когда отряды, созванные против поморян, были готовы выступить в поход, Пястун отдал приказ согнать в городище на Гопле всех пленников, захваченных в предыдущих сражениях, и запереть в башне, где их легче будет стеречь. В усадьбах некому было их караулить, и нередко случалось, что, работая в поле, они сбивали колодки и бежали в леса, а потом, пробравшись к своим, служили им проводниками, разузнав все дороги и селения.

Людек, сын Вишей, отослал с остальными и своего немца Хенго, захваченного в последнем сражении. Хенго уже прежде таскался тут по усадьбам и хорошо их знал. Бывал он тогда и у Пястуна и теперь упросил челядь, гнавшую его в башню, позволить ему сперва зайти к князю и с ним поговорить. До смерти не хотелось ему вместе со всем сбродом очутиться в башне.

Ловкий немец надеялся своим красноречием и учтивым обхождением убедить князя отпустить его.

Когда его в путах ввели в знакомую хату, он повалился перед старцем на колени, жалуясь на жестокую несправедливость, жертвой которой стал, ибо сперва его насильно угнали поморяне, заподозрив в пособничестве полянам, хотя он мирно возвращался домой, а потом уже в их лагере его взяли в плен поляне за то, что он якобы указывал дорогу поморянам.

— Я никому не враг и ни с кем не воюю, — говорил Хенго, напуская на себя необыкновенное смирение, — у меня и жена была вашего рода и племени. Моё дело — мена и заработок, я людям пользу приношу, а войны боюсь, вот и нынче лишился я всего имущества и остался нищим. Смилуйтесь надо мной, господин!

Выслушав жалобы немца, Пястун спокойно ответил, что война имеет свои законы, а страна должка защищаться и охранять свою безопасность.

— Если мы отпустим вас на волю, — прибавил он, — а в пути вы наткнётесь на немцев и они будут допытываться, что здесь делается, вам придётся все рассказать своим и предать нас. Поэтому лучше и для вас и для нас, чтобы вы тут оставались, пока не окончится война.

Хенго принялся молить и заклинать князя по крайней мере не сажать его в башню, где, наверное, царит жестокий голод; он готов хоть в колодках и в путах молоть жерновами зерно у кого-нибудь в хозяйстве.

Плакать и притворяться невинным немец умел и действительно смягчил сердце старого князя.

Пястун позволил ему остаться у него в хате и только потребовал, чтобы Хенго поклялся богом, в которого веровал, что не убежит. Хенго встал на колени и, осенив себя крёстным знамением, поклялся шагу не сделать со двора.

На другой же день этот нищий военнопленный уже начал что-то менять; хотя обобрали его до нитки, в лохмотьях его одежды нашлись какие-то чудом уцелевшие остатки, и он предлагал женщинам колечки и ножики — мужчинам.

На это никто не обращал внимания, а бежать он на самом деле не намеревался. Напротив, он втирался всюду, где было особенно людно, готов был оказать любую услугу и без устали похвалялся тем, что по языку и крови жена его сродни полянам, так же как сын. По этой причине он объявлял себя другом полян. Поморян и кашубов он всячески хулил, называя их дикарями и хищниками. Сам же был даже полезен тем, что точил, как никто, мечи и ножи, умел заново черенить их и содержать в чистоте.

Являлись к нему всякие люди, и всем он с охотой услуживал, а брал, что давали, даже низко ценившиеся шкурки ягнят.

Однажды, когда Хенго занимался в сарае своим ремеслом, к нему подошёл Добек, прибывший за приказаниями к князю. Он узнал немца и, видя его искусность, весьма огорчился, что не было у него под рукой такого слуги, так как дома у него валялись груды ломаного железа, с которым люди его не знали, что делать.

— Отчего же вы, забрав меня в плен, не оставили у себя? — спросил немец. — А теперь поздно… Разве только вы попросите милостивого князя под присягой отпустить меня на время, чтобы я сделал вам всё, что требуется.

Так и случилось: Добек поручился князю, что заставит караулить немца, и Хенго, дав вторичную клятву, получил разрешение ехать с ним. Один из слуг Добека посадил его на круп своей лошади, и так он попал на новое место.

Тут перед ним предстала удивительная жизнь, не похожая на ту, которую вели другие кметы. Добек сызмальства был воином — по призванию, и, хотя земли у него было много, он не интересовался ни землепашеством, ни скотоводством, ни бортничеством.

Для этого держал он управителя, гуменщиков, бортников, стадников и других прислужников, а сам наслаждался жизнью. Не был он также и женат, хотя в доме у него всегда жили женщины, готовые по его приказанию ему петь и плясать.

На охоте и в облавах на зверя был он неистов и неутомим, но, возвратившись домой, имел обыкновение с утра до ночи лежать у огня или под деревом на траве. Перед ним ставили полную чару, и либо шут ему сказывал сказки, либо женщины развлекали его песнями и болтовнёй. Целыми