Империй. Люструм. Диктатор - Роберт Харрис

и своего высокомерия, но все еще был великолепен.

— Прости меня, Цезарь, — произнес он, — но сохранишь ли ты за собой и Вифинию?

— Сохраню.

— То есть у тебя будут три провинции?

— Верно.

— Но от Вифинии до Галлии тысяча миль!

Лукулл издевательски рассмеялся и посмотрел вокруг, как бы приглашая других сенаторов повеселиться вместе с ним. Но его никто не поддержал.

Цезарь спокойно ответил:

— Мы все учили географию, Лукулл, так что спасибо тебе. Кто-нибудь еще хочет высказаться?

— И ты будешь управлять этими провинциями в течение пяти лет?

Было видно, что Лукулл не собирается сдаваться.

— Верно. Так решил народ Рима. В чем дело? Ты что, не согласен с мнением народа?

— Но это же нелепо! — воскликнул Лукулл. — Граждане, мы не можем позволить человеку, какими бы достоинствами он ни обладал, начальствовать над двадцатью двумя тысячами легионеров на границах империи в течение пяти лет! А если он решит выступить против Рима?

Некоторые сенаторы, в том числе Цицерон, неловко заерзали на жестких деревянных скамьях. Но ни один — даже Катон — не хотел вступать в спор, так как надежд на успех не было. Лукулл, явно удивленный отсутствием поддержки, с ворчанием сел и сложил руки на груди.

— Боюсь, наш друг Лукулл последнее время проводит слишком много времени со своими рыбками. А между тем в Риме все меняется, — заметил Помпей.

— Естественно, — пробормотал Лукулл себе под нос, однако достаточно громко, чтобы услышали другие, — и не в лучшую сторону.

Услышав это, Цезарь встал. Черты его застыли, взгляд был холодным. Казалось, это фракийская маска, а не лицо живого человека.

— Боюсь, Луций Лукулл забыл, что в свое время имел под своим началом гораздо больше легионов, чем я сейчас. И гораздо дольше, чем я. И все-таки потребовалось вмешательство моего благородного зятя, чтобы покончить с Митридатом. — (Сторонники триумвирата громко выразили свое восхищение.) — Полагаю, неплохо было бы расследовать действия Луция Лукулла в бытность его главноначальствующим, может быть, даже создать особый суд. Ну и, конечно, необходимо разобраться с деньгами Луция Лукулла — народ Рима имеет право знать, откуда у него огромное богатство. А пока, я думаю, Луций Лукулл должен извиниться перед этим собранием за свои злобные измышления.

Лукулл оглянулся. Все вокруг отводили глаза. Предстать перед особым судом в его возрасте, притом что пришлось бы объяснять столько всего, было невыносимо. С трудом сглотнув слюну, он поднялся.

— Если мои слова чем-то обидели тебя, Цезарь… — начал он.

— На коленях! — выкрикнул Цезарь.

— Что? — переспросил Лукулл, неожиданно ставший похожим на загнанного в угол глубокого старика.

— Он должен извиниться, стоя на коленях! — повторил Цезарь.

Я не мог на это смотреть, и в то же время невозможно было оторвать взгляд от происходящего — ведь окончание великого жизненного пути напоминает падение громадного дерева. Несколько мгновений Лукулл стоял прямо. А потом очень медленно, хрустя суставами, потерявшими гибкость за время многочисленных походов, он опустился сначала на одно колено, потом на другое и склонился перед Цезарем под молчаливыми взглядами сенаторов.

Через несколько дней Цицерону вновь пришлось развязать свой кошелек, чтобы купить еще один свадебный подарок — на этот раз Цезарю.

Все были уверены, что если Цезарь женится вновь, то на Сервилии, которая была его любовницей уже несколько лет; ее муж, бывший консул Юний Силан, недавно умер. Многие даже говорили, что свадьба уже состоялась: Сервилия появилась на каком-то обеде в жемчугах, подаренных, по ее словам, консулом, стоимостью шестьдесят тысяч золотых. Но нет: буквально на следующей неделе после этого Цезарь взял в жены дочь Луция Кальпурния Пизона, высокую, худосочную, невыразительную девицу двадцати лет, о которой никто ничего толком не знал. После некоторых размышлений Цицерон решил не посылать подарок с гонцом, а вручить его лично. Вновь блюдо с переплетенными вензелями молодоженов, вновь в коробке из сандала, и нес его вновь я. Я ждал возле сената, пока не окончилось заседание, а когда появились Цицерон и Цезарь, шагавшие бок о бок, подошел к ним.

— Это скромный подарок от нас с Теренцией тебе и Кальпурнии, — сказал Цицерон, беря коробку из моих рук и передавая ее Цезарю. — Мы желаем вам счастливой семейной жизни.

— Благодарю, — ответил тот и передал коробку одному из своих рабов, даже не взглянув на подарок, после чего добавил: — Раз ты сегодня настолько щедр, может, отдашь мне и свой голос?

— Мой голос?

— Да, отец моей жены хочет стать консулом.

— Ах вот в чем дело, — сказал Цицерон, будто на него снизошло просветление, — теперь понятно. Я никак не мог понять, почему ты выбрал Кальпурнию.

— А не Сервилию? — улыбнулся Цезарь, пожав плечами. — Все это государственные дела.

— А как поживает Сервилия?

— Она все понимает. — Цезарь уже собрался было уходить, но остановился, как будто что-то вспомнил. — Кстати, что ты собираешься делать с нашим общим другом Клодием?

— Да я о нем уже и думать забыл, — ответил Цицерон (это было ложью — он не мог думать ни о ком другом).

— Ну и правильно, — кивнул Цезарь. — Не стоит тратить на него свое время. Однако интересно, что он предпримет, когда станет трибуном?

— Думаю, выдвинет обвинения против меня.

— Это не должно тебя беспокоить. В любом суде Рима ты, несомненно, победишь его.

— Он тоже это понимает и найдет для себя более благоприятное место. Особый суд надо мной, на Марсовом поле, с участием всех жителей города.

— Тогда тебе придется нелегко.

— Я уже восстановил действительную картину событий и готов защищаться. Кроме того, я хорошо помню, как победил тебя на Марсовом поле, когда ты выдвинул обвинения против Рабирия.

— И не говори об этом. Та рана все еще свербит! — Резкий, безрадостный смех Цезаря прекратился так же неожиданно, как и начался. — Послушай, Цицерон, если он все-таки будет угрожать тебе, помни, что я всегда готов помочь.

Пораженный Цицерон спросил:

— Правда? И каким же образом?

— С этим объединенным начальствованием я буду тратить все свое время на военные вопросы. Мне необходим легат для управления Галлией. Лучше тебя никого не найти. Тебе даже не придется проводить там слишком много времени — сможешь приезжать в Рим, когда захочешь. Если ты будешь работать на меня, то получишь судебную неприкосновенность. Подумай об этом. А теперь с твоего позволения…

И он с вежливым поклоном отошел к сенаторам, числом около десятка, жаждавшим переговорить с ним.

— Прекрасное предложение, — сказал Цицерон, с восхищением провожая его глазами. — Просто великолепное. Мы должны написать ему, что подумаем, — просто для памяти.

Именно так мы и поступили. И в тот же день получили ответ: Цезарь подтверждал,