Империй. Люструм. Диктатор - Роберт Харрис

монеты в амфорах с вином и маслом, которые спокойно перевезли через весь город. Мы прятали золотые и серебряные блюда под одеждой и старались, ничем не выдавая себя, дойти до дома на Эсквилинском холме, где оставляли их. Мы заворачивали старинные бюсты в шали, и наши рабыни выносили их, как своих грудных детей. Крупные предметы обстановки разбирались и вывозились под видом дров для каминов. Ковры и гобелены заворачивались в простыни и увозились в направлении прачечной, а оттуда скрытно переправлялись в поместье Лукулла, находившееся сразу за Фонтинальскими воротами на севере города.

Я лично занялся библиотекой Цицерона, наполняя мешки самыми тайными свитками и пряча их в подвале нашего старого дома. Во время этих поездок я старался обходить стороной храм Кастора, где засели молодчики Клодия, готовые броситься на Цицерона, как только он покажется на улице. Однажды я стоял в задних рядах толпы и слушал самого Клодия, поносившего Цицерона с трибунского помоста. Этот краснобай безраздельно властвовал над городом.

Цезарь находился со своим войском на Марсовом поле, готовясь к походу в Галлию. Помпей покинул город и наслаждался жизнью с молодой женой в своем поместье в Альбанских холмах. Консулы были обязаны Клодию своими провинциями. Красавчик научился ласкать толпу, как содержанец — свою любовницу. Он заставлял ее стонать от восторга. Мне было противно наблюдать за всем этим.

Перевозку самой ценной вещи мы оставили напоследок. Это был столик из лимонного дерева, подаренный Цицерону одним клиентом. Говорили, что он стоил полмиллиона сестерциев. Разобрать его было невозможно, поэтому мы решили перевезти столик к Лукуллу под покровом ночи. Там он легко затерялся бы среди другой причудливой мебели. Мы положили его в повозку, запряженную быками, засыпали сеном и отправились в двухмильное путешествие. Управляющий Лукулла встретил нас у ворот с коротким кнутом в руках и сообщил, что рабыня покажет нам, где можно поставить стол. Вчетвером нам кое-как удалось поднять его, и рабыня повела нас по громадным, заполненным эхом залам, а затем указала, куда поместить драгоценный предмет. Мое сердце отчаянно билось, и не только от тяжести ноши, но и оттого, что я узнал рабыню. Да и как я мог не узнать ее — ведь большинство ночей я засыпал, мечтая о ней. Конечно, я хотел задать Агате сотни вопросов, но боялся привлечь к ней внимание управляющего. Мы пошли за ней тем же путем и опять оказались в прихожей. Я отметил, что она выглядит усталой и недоедающей. Плечи Агаты были опущены, в черных волосах проглядывала седина. В Риме ей явно приходилось намного тяжелее, чем в Мизене, — ненадежное существование рабыни, которое определялось не столько ее положением, сколько отношением хозяина: Лукуллу было все равно, есть она или нет. Дверь была открыта. Остальные уже вышли, но, прежде чем последовать за ними, я тихо позвал: «Агата!» Она устало повернулась и уставилась на меня, удивленная, что кто-то знает ее имя, но в потускневших глазах девушки не появилось и тени узнавания.

XIX

На следующее утро я говорил с личным слугой Цицерона, когда заметил, как хозяин спускается из своей спальни — в первый раз за две недели. У меня перехватило дыхание. Он выглядел как призрак. Цицерон расстался со своей обычной тогой и надел старую черную тунику, подчеркивая, что он в трауре. Щеки хозяина впали, волосы свалялись, а отросшая борода придавала ему вид бездомного бродяги. Спустившись вниз, он остановился. К этому времени почти все содержимое дома было вывезено. Сенатор с удивлением обвел взглядом пустые стены и полы атриума — и пошаркал в свою библиотеку. Проследовав за ним, я наблюдал от двери, как хозяин осматривал пустые полки. В библиотеке остались только стул и маленький стол. Не оглядываясь, голосом, до ужаса тихим, он спросил:

— Кто это сделал?

— Хозяйка решила, что это разумная предосторожность, — ответил я.

— Разумная предосторожность? — Цицерон провел рукой по пустым полкам из палисандра; он сам придумал для них очень красивый узор. — Больше похоже на кол мне в спину. — А затем приказал, все еще не глядя на меня: — Вели приготовить повозку.

— Конечно, — заколебался я. — Могу я узнать, куда мы едем, чтобы сообщить вознице?

— Это не важно. Приготовь мне эту проклятую повозку.

Я приказал конюху подъехать к передней двери, а затем нашел Теренцию и предупредил ее, что хозяин собирается выехать. Она взволнованно посмотрела на меня и поспешила в библиотеку. Большинство домашних уже знали, что Цицерон наконец-то встал с постели, и все собрались в атриуме, радостные и испуганные, забыв о работе и обязанностях. Мы услышали звуки громких голосов, и вскоре Теренция, вся в слезах, выбежала из библиотеки. Она велела мне: «Будь рядом с ним!» — и взбежала вверх по лестнице. Через несколько мгновений появился хмурый Цицерон. Сейчас он больше походил на себя всегдашнего, будто ссора с женой встряхнула его. Хозяин направился к передней двери и велел слуге открыть ее. Тот взглянул на меня, как бы спрашивая позволения. Я коротко кивнул.

Как всегда, на улице ждали протестующие, но их было гораздо меньше, чем в день обнародования закона, запрещавшего предоставлять Цицерону кров и пищу. Большинство людей устало ждать, когда появится жертва, — так кошка устает ждать мышь у ее норки. Однако то, что было потеряно в смысле количества, оставшиеся вполне возмещали своей ненавистью; они подняли настоящий шум, вопя: «Тиран! Убийца! Смерть!» Когда Цицерон вышел из двери, они бросились вперед. Он сразу же залез в повозку, я — следом за ним. Телохранитель, сидевший рядом с возницей, наклонился ко мне, чтобы узнать, куда мы едем. Я посмотрел на Цицерона.

— К Помпею, — произнес он.

— Но Помпей сейчас не в Риме, — возразил я. К этому времени по стенкам повозки забарабанили кулаки.

— А где же он?

— В своем поместье, в Альбанских холмах.

— Еще лучше, — ответил Цицерон. — Там он меня точно не ожидает.

Я громко назвал место назначения вознице, который ударом кнута направил повозку к Капенским воротам. Мы тронулись, сопровождаемые ударами по стенкам повозки и криками толпы.

Поездка заняла не меньше двух часов, и все это время Цицерон сидел в углу повозки, напротив меня, подобрав ноги, будто хотел уменьшиться в размерах. Только когда мы свернули с большой дороги на усыпанный гравием подъездной путь в поместье, он распрямился и стал смотреть на великолепные пейзажи со статуями и искусно подстриженными деревьями и кустарниками.

— Я заставлю его устыдиться и защитить меня, — сказал Цицерон. — А если он откажется, убью себя у его ног, и история навсегда