Воскресный день у бассейна в Кигали - Жиль Куртманш

– Я покажу вам, что нужно делать, - сказал он.

Он полностью разделся. Ополченцы, державшие жену, отошли, смутившись при виде голого Мужчины, смотревшего им прямо в глаза. Он медленно склонился над Жоржиной. «Жена, лучше умереть от удовольствия, чем от пыток», - сказал Сиприен.

Плавно и нежно, чего раньше за собой никогда не замечал, он снял юбку, потом футболку национальных цветов Руанды. Встав на колени между ее раздвинутыми ногами, он долго смотрел на нее, пока ополченцы выли от нетерпения. Он лег на нее и начал целовать шею, уши, глаза, щеки, уголки губ, нежно, лишь кончиком языка выражая свое желание, а тем временем ополченцы освистывали скучный спектакль. Вперед двинулся коротышка с бородкой и сильно ударил Сиприена мачете. Тот почувствовал, как кровь горячим потоком хлынула по спине вниз к ягодицам и, просочившись дальше, обожгла яйца. Никогда у него не было такой эрекции. Он выпрямился и впервые в жизни погрузил голову между бедер жены, жадно припал губами к ее лону и стал сосать, целовать. У него почти не осталось сил. Он вошел в Жоржину и вот-вот должен был кончить, но в этот момент жандарм выстрелил. Сиприен дернулся, словно его ударило током, и упал на спину рядом с женой. Забрызганный спермой жандарм взвыл.

Жоржина взмолилась: «Теперь убейте меня. Убейте меня, пожалуйста». Разъяренный жандарм спустил брюки и улегся на нее. Он жестко вошел в нее, потом еще и еще, как будто хотел пронзить ее насквозь. На лице Жоржины не отразилось ни удовольствия, ни боли. Ни звука не издала Жоржина, только взгляд ее стал пустым и безжизненным. Когда жандарм поднялся, лицо его выражало отвращение. Тогда ополченцы принялись спокойно забивать ее мачете - без рвения, будто выполняли рутинную работу. Оба тела стали похожи на отбросы со скотобойни, на туши, плохо разделанные неумелыми мясниками. Когда, пресытившись удовольствием и жестокостью ополченцы стали, расходиться с заставы по тушили костры и убрали деревья до завтра, вокруг этого места бесшумно собралась стая голодных бродячих собак, чтобы устроить пир из человеческой плоти, которую люди так беспечно оставили валяться на дороге.

Я из глубокой бездны говорю,

Я из глубокой пропасти вещаю…

Лишь мы вдвоем, и близится гроза,

Вокруг нелепое жестокое блаженство

Мы - свежесть безмятежной ночи,

Что еще не наступила…[33]

Жантий и Валькур лежали под большим фикусом, бросавшим тень на террасу и бассейн. Валькур называл его волшебным деревом, ибо только боги могли изваять столь идеально круглую крону. С первого дня пребывания в отеле он любовался им, застывая перед ним порой как перед величественной картиной, как перед иконой, заставляющей почувствовать собственную ничтожность, вспомнить, кто ты есть на самом деле. Этот фикус высотой с пятиэтажный дом, огромный настолько,. что из столовой даже не было видно его вершины, восхищал, успокаивал и сбивал Валькура с толку. В Квебеке фикусы продавали как декоративные растения. Они больше походили на кустики. Лишь темно-зеленый цвет глянцевых листьев напоминал о родстве с величественным африканским собратом. Здесь же этот гигант подчинял своей власти ветер, выделялся статью на фоне пейзажа. Не проходило и дня, чтобы Валькур не наведался к дереву немного посидеть или полежать под ним. Валькур любовался его красотой, гладкой округлостью пятнистого ствола, цветом подрагивающих листьев, падая на которые солнечные лучи и мягкий лунный свет взрывались мириадами светлячков. В сезон дождей, когда с неба падало столько воды, что буквально за час иссохшая почва пропитывалась влагой, Валькур прятался под деревом, как под живым зонтом, и на него не падало ни капли. В такие моменты Бернар начинал верить, что он бессмертен. Дерево было ему другом, защитником, пристанищем. Порой под хмельком он даже разговаривал с ним и удивлялся, что ничего не слышит в ответ.

Когда Жантий вошла в номер и сказала: «Сделай так, чтобы я снова испытала оргазм от твоих слов», он взял собрание сочинений Поля Элюара и отвел ее к фикусу. Жантий легла на мягкую траву и была готова отдаться. Никогда еще Валькур так сильно не желал женщину, несмотря на это он не спешил, боясь снова погрузиться в бурный поток жизни. Он защищался из последних сил. Валькур предпочел читать - это было легче, чем говорить. Он читал низким приятным и ровным голосом, без пафоса, но эмоционально. Словно не видя написанного. Он воспринимал стихи на слух, в то время как его мозг собирал воедино буквы, составляя из них слова, а из слов фразы. Валькур говорил с Жантий, он не просто читал стихи, он их проживал. Сначала молодая женщина была зачарована скорее голосом любимого мужчины, чем словами. В школе она привыкла читать Ламартина, Мюссе, Гюго, привыкла к рифме и ритму колыбельной или баллады, а сейчас ей казалось, что поток образов и сложных аллегорий сбивает ее с толку. Когда она услышала: «Я из глубокой бездны говорю», то попросила Валькура повторить, а потом взяла его за руку. «И ты, и я, мы говорим из глубины бездны». Она еще раз повторила беззвучно, одними губами. «И страх исчез, и я вхожу повсюду»[34]- именно так жила Жантий в последние дни. Валькуру пришлось трижды повторить «нелепое жестокое блаженство». Жантий начала понимать, что поэзия рассказывает о жизни, о самом ужасном и самом лучшем в ней. Этот человек, Поль Элюар, чье имя до сегодняшнего дня было ей незнакомо, становился для нее другом, ангелом-хранителем, так хорошо и точно он умел подбирать слова, описывая любовь и смерть. Она узнавала себя в его словах.

Улыбка затмевала

Звезд сиянье близящейся ночи,

Одна улыбка на двоих у нас.

«Я хочу прочесть все, что написал этот твой господин Элюар».

Он лег на спину рядом с ней, глаза его были открыты - фикус защищал их от солнечного света и ярких бликов. «Я не знала, что можно достичь оргазма от нежности и почти совсем без ласк», - сказала Жантий.

Испытала ли она оргазм? Валькур надеялся. Он занялся с ней любовью так нежно, робко и сдержанно, словно боялся помять дорогую ткань. Она сотню раз прошептала «да», ни на секунду не закрыла глаза, лишь слегка вздрагивала, потом ее тело выгнулось и рухнуло на землю. «Спасибо, что был так нежен». Жантий заснула, сжав кулачки, как засыпают дети, которые верят, что отправятся на небо парить в облаках. Валькур смотрел на нее, пока не наступило утро и не залаяли собаки в долинах, пока первые струйки дыма не пронзили туманную пелену, напоминающую в этот час ватное озеро, раскинувшееся меж холмов еще спящего Кигали. Все это время у него в голове вертелась одна фраза, которую Жерар Депардье говорит Катрин Денев в фильме Трюффо «Последнее метро»: «Да, я люблю вас. И вы так красивы, что на вас больно смотреть». Валькур спал, наверное, с час.

Пришел садовник. Вид полураздетой парочки под деревом его нисколько не смутил, он как ни в чем не бывало поздоровался с ними, будто все в этом безумном мире шло как надо. Так оно и было. Собачья какофония постепенно уступала место человеческой. Сарычи отправились на поиски свежей падали, которую оставила после себя ночь. Облетев весь город, они разметили территорию, и только потом с нижних веток эвкалиптов, окружавших отель, снялось воронье, покорная низшая птичья раса, довольствующаяся тем, чем побрезговали сарычи. Громкий топот французских сапог отряда президентской гвардии, вышедшего на ежедневную утреннюю пробежку вокруг отеля, заглушил карканье всех городских ворон. От шума проснулась Жантий.