Очередное важное дело - Анита Брукнер

— Да я и сам их принимаю. Многие их пьют.

Этого ему было достаточно. Если он един с другими людьми, никакого вреда таблетки ему не причинят. Он снова повернул домой, чуть прихрамывая от усталости, и вдруг очень захотел в постель. Но лечь спать означало сдаться. Кроме того, его больше не поддерживали сны, которые становились в последнее время все более угрожающими. Прошлое вновь пробивалось в его сознание, и все памятные ему лица — мертвых или отсутствующих, это не имело значения — возвращались к нему привидениями. Они погрязли в своих собственных заботах, перестали о нем думать, оставили его доживать свое в одиночестве. И все же он страстно желал возвращения любви, поскольку ему казалось, что он остался ей верен. От начала и до конца он был влюбленным, и все же любовь его предала. Он боялся оказаться лицом к лицу с этой мыслью в долгую бессонную ночь.

Герц решительно включил телевизор, посмотрел передачу о садоводстве, передачу о кулинарии, сериал о полицейских и другой — о пожарных. Это возымело действие: теперь он вернулся в настоящее. Он с облегчением выключил телевизор, не торопясь принял ванну и благодарно нырнул в постель. Сон придет к нему рано или поздно, и какую бы информацию он ни содержал, ее нужно будет рассмотреть рационально, без жалости к себе, и только тогда, когда забрезжит простой и обыкновенный день.

Герц мечтал уехать. Не по ночам, в безопасности постели, когда не было никакой возможности куда-то деться, а на прогулках, утренней и вечерней, каждый раз убеждаясь заново в том, что лето уступает осени. Год изменился решительно: посидеть в городском саду уже было нельзя. Этот сад заменял ему те широкие горизонты и великолепные пейзажи, какие он помнил по своим поездкам, однако лишь задним числом смог правильно оценить. Заморозки по утрам и сумерки, наступающие все раньше и раньше, отчетливо показали ему перспективу тусклых зимних дней, когда ему придется по многу часов выносить общество самого себя. Он говорил себе, что ничто не изменилось, что он по-прежнему свободен приходить и уходить когда захочет, или, как вариант, что нужно сохранять свой образ жизни без изменений. Квартира угнетала его, когда он думал о том, что скоро ему придется проводить в ней уйму времени, но когда он бывал на улице и вновь замечал перемены в освещенности, а особенно по вечерам, когда слышал шаги спешащих домой прохожих, он испытывал острейшую муку при мысли о собственном распорядке, об осторожном распоряжении временем, о долгом дне и о еще более долгой, а теперь еще и привычно бессонной ночи. Хотя вечера были хороши. Синие русла улиц словно несли в город ночь, надвигающуюся с поэтическим напором, которым он хоть и восхищался, но несколько отстраненно, как будто ждал, что занавес поднимется над драмой в классическом понимании слова, в которой для него вновь не будет места, не только потому, что присутствие его в ней призрачно, но и потому, что он не испытывает Достаточного сочувствия, а лишь повинуется импульсам, природа которых почти уже забылась.

Он смотрел на витрины туристического агентства и видел рекламу путешествий на другую сторону мира. Там, на этих таких обманных плакатах, были молодые люди, выпивающие на пляже или карабкающиеся с рюкзаками за спиной на какую-нибудь кручу. Существенную роль в их привлекательности играла молодость, хотя он понимал или знал с чьих-то слов, что эти же или немногим отличающиеся от этих путешествия совершают люди старшего возраста, тратя на это деньги после того, как целую жизнь осторожничали и экономили, и наслаждаются уверенностью в себе, которую уже считали утраченной. Все эти авантюристы-отпускники изображались парами, даже седовласые были парами, они, казалось, бросали вызов Герцу, когда он, медленно проходя мимо, пытался проникнуть в их немые миры. Такие свершения были не для него, ни сейчас, ни когда-либо. Он шел одиноким путем, знал, не будучи их частью, семьи, где его принимали. Но нельзя сказать, что он когда-нибудь активно искал их общества. Они казались ему похожими на экспонаты музеев, на экспозицию, которую можно рассматривать, ища объяснение загадкам прошлого и еще большей загадке настоящего. Он знал, что распорядился своей жизнью самым лучшим образом, что был работящим, преданным сыном, далеко не худшим мужем, но все же жизнь не принесла ему окончательного удовлетворения, и потому он вступил в старость с чувством, что все это ему еще нужно пройти, что он все еще сомневающийся юнец, ищущий себя в переживаниях, которые могли бы даровать ему чувство полноты жизни. Тогда бы он, не ропща, встретил свой конец, с сознанием того, что испытал все, чего бы стоило испытать, и нет нужды сожалеть о тех тропинках, какими он не пошел.

Его влекло теперь не банальное обаяние отдаленных мест, а спасение от мыслей, которые были слишком хорошо ему знакомы. Он видел себя на солнце в каком-нибудь городском саду, вроде того, где он коротал дни летом. Он даже рассматривал возможность остаться где-нибудь на неопределенный срок, поскольку знал, что никто по нему скучать не станет. Можно было бы периодически слать открытки Бернарду Саймондсу, Джози, миссис Беддингтон из магазина: «Отдыхаю на славу»; — чтобы сбить их со следа, а тем временем спланировать свой уход со сцены. От этой мысли, кроющейся за всеми остальными, ему стало страшно: ведь не к этому же он на самом деле стремится? Ведь можно же уехать в менее авантюрном смысле, не от жизни как таковой, а от обстоятельств, которые сейчас кажутся ему нагоняющими тоску? Существует же, в конце концов, простое удовольствие посидеть на солнце, почитать местную газету, пропустить стаканчик вина, и на удовольствия этого рода он, безусловно, имеет право. Его безделье больше его не угнетало, однако и не приносило того удовольствия, на которое он рассчитывал. И когда дни стали холоднее, а солнце лишь мельком проглядывало сквозь все увеличивающуюся облачность, он сказал себе, что не готов к темноте зимы, что ему необходимо немного простого животного тепла, чтобы подготовиться к долгим зимним месяцам.

Какую-то часть этого он, достаточно эвфемистично, высказал за чашкой чая Теду Бишопу, уборщику, которого Герц раз в неделю одалживал у миссис Беддингтон. От помощи Теда Бишопа было мало проку, но ее трудно было отклонить; в любом случае, Герц считал его человеком дружественным и не возражал против запаха сигарет, которым пропитывалась квартира после его посещений. Иногда он приводил с собой двухлетнего внука, но малышу скоро надоедало в гостях, поэтому они оба быстро уходили. Герц знал, что он слишком робкий работодатель, чтобы диктовать свои условия найма, знал, что Тед Бишоп считает его совершенно безответным, не способным возразить против присутствия ребенка, радостно топающего по паркетным полам, а также догадывается, что Герцу самому в радость нянчить малыша, успокаивать его и приглядывать за ним вполглаза, но не упуская ничего. Именно в это утро, после тяжелой ночи, Герц был рад Теду Бишопу просто как человеческому существу, хотя и понимал, что при этом стер разделявшую их дистанцию и заодно статус каждого из них, а это было не вполне правильно и даже нежелательно для обоих. В Берлине прислуга знала свое место: порядок, ежедневная уборка, уход за домом. Даже на Хиллтоп-роуд три раза в неделю приходила одна приятная женщина, которую фактически было не видно и не слышно. Он не льстил себя мыслью, что Тед Бишоп предпочитает такие отношения другим, при этом Тед не проявлял ни малейшей преданности, хотя ему чрезвычайно хорошо платили за то немногое, что он делал. Он был полон болезней, которые не позволяли ему особенно трудиться. Это давало Герцу две возможности: сверять свои симптомы с симптомами Теда и, что важнее, получать некоторую моральную поддержку в жалобах Теда на артрит (который был ему неведом), расстройство желудка (которым он также не страдал) и одышку, которую тот самым театральным образом демонстрировал, если его просили помыть окна. Теду, и одному только Теду, он признавался в том, что у него тоже случается одышка, зная, что это опасный путь, но соблазняясь возможностью оставить высокие принципы и потонуть в миазмах скорбного покачивания головой, которое почти наверняка принесет им обоим некоторую степень комфорта.