Очередное важное дело - Анита Брукнер

— Как отдохнули, Тед? На Корсике, если я ничего не путаю?

— Никогда больше! — был ответ. — Я поехал, чтобы помочь дочери, как я вам уже рассказывал. Я присматривал за мальчонкой. Против него я ничего не имею. Одной ей трудно; потом, она еще молода, и ей порой хочется развлечься. Но по вечерам, когда ей хотелось погулять, было тяжеловато. И питание тамошнее мне не подходит. Какое счастье вернуться домой, знать, что за еду ты ешь, читать свою любимую газету, сходить в паб. Сказать по правде, там мне так хорошо не было. Дочери я ничего не говорил, да и мальчику понравилось, но пусть она и мать-одиночка, а придется ей поискать другую няньку, если она захочет в следующем году куда-то поехать.

— А я вот собираюсь куда-нибудь…

— Нет, ее, конечно, понять можно. Но ведь я и о себе должен подумать, правда же? Я человек больной, и у меня тоже есть свои обязанности, вы же понимаете? У нее хорошая работа, она парикмахер, но все же платят ей не шикарно. И она любит по вечерам уйти, а мальчонку оставить на меня. Так что я не вижу большого смысла в том, чтобы ехать невесть куда и там делать все то же самое. Но ей нужно было отдохнуть, я понимаю. Вы говорили, что собираетесь уехать?

— Да, я подумываю об этом.

— Вы уверены, что правильно делаете? — Тед погладил себя по груди. — Вам надо быть поосторожнее. Я не думаю, что это мудро — путешествовать в вашем возрасте. Когда мы летели обратно, с одним мужчиной случился приступ. Ему давали кислород. Вашего возраста мужчина. Опять же новая пища, это всегда чревато всякими неприятностями. Вам тут живется неплохо, правда же? Отдохните немного, если вам так хочется, сходите лишний раз в магазин. На вашем месте я бы предпочел сидеть дома. Свое всегда ближе.

В этот момент Герц решил поехать в Париж.

Это решение, по-видимому случайное, твердо укоренилось в его мозгу. Оно стало еще более взвешенным, пока он гулял в этот бессобытийный день, день пасмурного неба, которое внезапно вызвало в нем бурю протеста. Пока он шел в универсам, решение стало более четким, более выпуклым. Герца искушала мысль вновь стать изгнанником, раз уж такова его судьба. Он отправится в Париж и отыщет там маленькую гостиницу, где много лет назад посеял дикий овес. Париж, место, которое изначально было вне сферы действия его семьи, бдительности его матери. Его краткие каникулы не вызвали ни у кого из домашних серьезных возражений, как, впрочем, и поддержки, но только в Париже он и его спутницы вкусили подлинной свободы. Он вспоминал об этом, покупая в дорогу хлеб, ветчину, сыр. Необходимости в долгих сборах не было. Он возьмет свой плащ и спальный мешок и сядет в поезд, как любой другой невинный пассажир. А уж в Париже он найдет ту маленькую гостиницу, где чаял встретить улыбкой узнавания мадам Ру — так звали хозяйку. Она подарила ему доброту, какую могут проявить лишь незнакомые люди. С ней ему не нужно было объясняться: она, казалось, покровительственно смотрела на молодость Герца и его тогдашних подружек. О последних он помнил очень немного: они просто подписали краткое перемирие в вечной войне каждодневных обстоятельств. Они тоже были добры, ни в чем не упрекали ни себя, ни его, не требовали ничего такого, чего ему не хотелось бы давать. Они относились друг к другу с предупредительностью, какая бывает между равными партнерами, знающими рамки контракта. Только уже по возвращении домой его эйфория прошла, но в основном из-за того, какая жизнь ждала его дома, а не от самого факта окончания развлечения.

Некое похожее чувство преследовало его в течение этого дня. Надежды его вновь поблекли. В данном случае уже трудно было бы винить в этом семейные обстоятельства, поскольку больше не было семьи, которая встретила бы его многозначительным умолчанием о его недолгом отсутствии, подчеркнутой усталостью отца во время вечерней трапезы, в которой близко не было ничего праздничного. Возвращаясь на Чилтерн-стрит со своими скромными покупками, он пересмотрел свой план. Сначала он отправится в Париж на один день, так сказать, на разведку; сходит в свою гостиницу и выяснит, сколько они берут в месяц. Проверит атмосферу, посмотрит, можно ли почувствовать там себя долгожданным гостем. Это будет эксперимент, и поэтому его ничто не должно связывать. Позже наваждение исчезло, поскольку вмешались другие заботы.

Скоро придет зима; что он будет делать сам с собой весь день, вдали от уюта родной квартиры? Предупреждения Теда Бишопа вновь прозвучали в его голове. От несчастного случая никто не застрахован. И все же он настойчиво добивался некоторой свободы от ограничений, которые и сейчас были не менее реальны, чем в прошлом. Но ограничивали его не воспоминания: старые привычки его ума все еще были целехоньки, и это раздражало. Он почти жалел, что нет семьи, к которой он мог бы вернуться, поскольку, как он судил по опыту прошлого, а также по внутреннему убеждению, возвращение будет самой трудной частью всего мероприятия. Так не разумнее ли будет вовсе исключить возвращение?

В утро отъезда он пробудился от необычайно тяжелого сна, желая лишь одного — не двигаться. В состоянии рассеянной решимости он вышел из дома и добрался до вокзала Ватерлоо. То же самое защитное безразличие привело его к поезду, обеспечило газетой и кофе, напомнило ему, что он может совершить столько всего — или совсем ничего, как захочет. Сдержанные английские предместья скользили мимо окна. Точно такая же сдержанность приветствовала их семью много-много лет назад и если не выразила им радушия и гостеприимства, то по крайней мере не осудила и не устроила проверок. Он дорос до того, чтобы оценить английскую нелюбопытность, которой, возможно, — мимикрия! — объяснялось его сегодняшнее безразличие.

Выйдя из поезда, он сел в метро и поехал к Сен-Жермен-де-Пре, потому что туда он некогда возил своих подружек. Они тогда поражались игре красок, сложности, сидя во «Флор» или «Де Маго» и глядя на вечерние огни. В те далекие дни им необычайно повезло в том, что они были похожи в своих ожиданиях; юношеская наивность защитила их от потенциального разочарования не только в самом путешествии, но и друг в друге. И их инстинктивная доброта, доброта, с которой он больше с тех пор не встречался, гарантировала, что они расстанутся без взаимного недовольства. Они были скромными служащими, как и он, которые могут помахать друг другу, встретившись по дороге на службу, улыбнуться в знак расположения и пройти мимо. Таким способом они достигли уровня утонченности, недоступной многим более земным женщинам, и более того, своего рода изящества, которое рождалось из чистоты помыслов и краткого опыта чего-то вроде подлинного счастья.

Он заказал себе кофе, огляделся без особо шокирующего узнавания и понял, что истинная мрачность старости — в неспособности вернуть воспоминания к жизни, разжечь пламя прошлого до той яркости, с какой оно когда-то ощущалось. Теперь он сидел лишь слегка удовлетворенный, в знакомом углу, не забывая о времени, которое ему отмерено, часто поглядывал на часы и мерз, но не хотел надевать плащ. Он попросил счет и поднялся, не без труда собрав себя в единое целое. Внезапно эта экскурсия показалась ему чистым безумием. Совершенно невероятно, чтобы он, чувствуя себя уже таким уставшим, смог подобным образом проводить дни и дальше. Он не должен был уезжать из дома и опять же должен был понять, что ему нужно думать о своем дальнейшем существовании, что правильно он осторожничал, был благоразумным, осмотрительным, совершал свои праздные прогулки, просиживал часами в городском саду, экономил свою тающую энергию, свое время, свою жизнь. Не в таком он возрасте, чтобы рисковать. Он жил мечтой о юности; он хранил в воспоминаниях солнечный свет, бодрость, лица, такие же молодые, как и его собственное в ту пору. Но те лица, если бы пришлось увидеть их снова, будут постаревшими, испорченными и, хуже того, безразличными. Именно это безразличие охватило его теперь. Он подумал даже, что можно вернуться назад на вокзал и поймать более ранний поезд, который отвезет его домой. Ибо теперь он действительно ощутил это как дом, со всеми его мелкими удобствами. Он стоял на тротуаре в нерешительности, и прохожие то и дело его толкали. Пока он сидел в кафе, небо потемнело. Собирался дождь.