Светлые воды Тыми - Семён Михайлович Бытовой

он работал киномехаником и в этот день был занят в клубе — вернулся с охоты и, не успев отдохнуть, сразу же прибежал к Ирине.

— Наши удэ как раз на кабана шли. А у нас мясо кончилось. Я и решил сходить с ними в тайгу. А ты, Иринка, в это время в школе была.

— И много ты убил кабанов? — суховато спросила она, хотя в душе была рада, что Ингали пришел.

— Двух убил, — сказал Ингали. — Одного секача, а второго поменьше, кабанчика. С секачом трудное дело было. Я в него выстрелил, пуля в сало ему попала. Он и пошел на меня. Еле успел за кедром спрятаться. Уже в десяти шагах от кедра я ему вторую пулю прямо в голову всадил. На кабана, мы считаем, самая трудная охота. Ну, ладно, что это я тебе про кабана рассказываю... Наверно, неинтересно тебе? Собирайся, Иринка, в клуб. Сегодня картина хорошая — «Возраст любви». Сейчас накладную видел. Канчуга Николай показывал. Он уже движок запустил. Собирайся!

— Я после приду, — сказала Ирина.

— Почему после?

— Суббота, надо комнату убирать...

— Так я воды принесу, и дров у тебя, вижу, совсем нет...

Он схватил ведра, побежал к колодцу. Потом принес большую охапку березовых поленьев. Надрал по-охотничьи узкими ленточками бересту.

Уходя, сказал:

— После кино мама приглашала пельмени кушать.

...Пришло уссурийское лето. Тайга оделась в пышный зеленый наряд. Берега Бикин-реки покрылись яркими цветами, которые пахли только рано утром и поздним вечером, когда на них лежала обильная роса. Особенно много было на сопках пионов — желтых, белых, алых, голубых...

Шумно стало на реке. На раннем рассвете вниз по течению уходили баты, груженные кедровой клепкой, корой амурского бархата, мешками с кедровыми орешками и другими дарами тайги. Как только выдавались погожие дни, в Сиин прилетал самолет с почтой.

Ирина слетала в город, сделала кое-какие покупки, привезла большую пачку книг и почти все свободное время отдавала чтению. В отношениях с Ингали все было по-прежнему, как она в шутку говорила — ничего не убавилось и ничего не прибавилось. А Ингали, то ли от робости, то ли по другим причинам, молчал. Казалось, что ему ничего не нужно: только ревниво оберегать Ирину, ходить за ней по пятам, помогать ей, чтобы девушке полегче жилось. Правда, однажды он обронил фразу о том, что слишком мало учился (после семилетки — курсы киномехаников), чтобы стать равным Ирине, за что она его отругала и заставила взять «глупые» слова обратно.

Однажды в тихий солнечный день они уплыли на оморочке в тайгу и пробыли там до позднего вечера. Ингали захватил с собой ружье, острогу, котелок для ухи, а Ирина набрала в кошелку хлеб, огурцы, лук, картофель. Они поднялись высоко по Бикину, потом вошли в узкую протоку и на пологом зеленом берегу, сплошь заросшем лещиной и лимонником, устроили привал. Ингали развел костер и пошел ловить рыбу. В какие-нибудь двадцать — тридцать минут он поймал с десяток хариусов и огромного сазана, которого насквозь проткнул острогой. Это, говорил Ингали, на уху. Потом, сказал он, надо подстрелить пару уток на второе. А на третье он советовал Ирине пособирать малины.

— Только ты, Иринка, глубоко в малинник не уходи, медведь тоже малину любит и частенько возится там.

— Не нужно мне никакого третьего, — сказала она, напуганная его словами, — лучше будем пить чай...

Они пообедали, потом долго сидели у костра, и Ирина читала Ингали «Последний из удэге» Фадеева.

«...Обняв руками большую охапку хвороста, — читала она, — откинув голову с тоненькими черными косами, Гулунга плыла среди красной листвы прямо на Масенду. С отчаянной отвагой он соскочил с вершины дерева. Она узнала его, мгновенно сбросила хворост, чтобы облегчить ему дело, и даже успела отряхнуться. Он заткнул ей рот, схватил ременными петлями ноги и руки и, очень довольную, потащил сквозь кусты волоком за косы. Масенда знал, что если его нагонят братья Гулунги, ему надо будет защищать невесту и его убьют. И он сделал все, чтобы уйти. Несколько дней и ночей подряд они бежали бегом через хребты, через хвойные зеленые леса в красной листве и часами брели по горным ледяным рекам, чтобы запутать следы... Когда солнце стало пригревать, они уже были муж и жена. За много дней и ночей скитаний они не сказали друг другу ни слова и не видели в словах никакой нужды...»

— Ты, Ингали, мог бы украсть свою невесту? — вдруг спросила Ирина, бросив книгу в траву. — Скажи, пожалуйста, ты бы мог?

— Это в старое время так делали, а теперь зачем же?

— Выходит, что в старое время любовь была сильнее, если люди, рискуя жизнью, боролись за нее, да?

Тут из зарослей выпорхнула утка и с шумом пролетела над ними. Ингали, не вставая, вскинул ружье, почти не целясь выстрелил, и утка упала около костра.

— Нет, Ингали, что у тебя осталось от старого, так это молчание! — и с явным намерением задеть Ингали она повторила на память строки из книги: «Они не сказали друг другу ни слова и не видели в словах никакой нужды...»

И вдруг Ирина вскочила и побежала в заросли:

— Ингали, укради меня!

Он бросил ружье, кинулся за ней, быстро догнал, поднял на руки и, целуя в лоб, в щеки, в губы, принес ее в оморочку. Закрыв глаза и не сопротивляясь, она обвила руками его сильную загорелую шею и тоже поцеловала.

Ирина сидела на дне оморочки с огромным букетом таежных цветов и в упор глядела на Ингали, а он энергично подгребал веслом, хотя течение и без того быстро несло берестяную лодочку.

День был на исходе. Солнце, совершив свой дневной путь, огромным раскаленным кругом скатилось к западному горизонту. Небольшие перистые облака, которые ветер не успел согнать с горных вершин, стали алыми и дымились. Потемневшая река отражала и закат, и горы, и облака, едва вмещая небесный пожар.

Из кустарника вышли косули и дольше обычного держали над розовой водой опущенные головы, словно боялись припасть к ней губами, чтобы не обжечься. Но тут приблизилась оморочка, и они все разом отпрянули, кинулись в заросли, и слышно было, как, убегая, они дробно постукивают