Раневская, что вы себе позволяете?! - Збигнев Войцеховский

Раневская начала с порога: она поражена игрой Вульф, она согласна на любые условия, только бы работать и жить подле нее. Работать кем угодно. Вульф удивилась, расспросила гостью: где она работала, как долго. Пребывая в полной растерянности (как же эта заика может играть на сцене), она тем не менее выслушала историю скитаний Фаины по театрам. И в конце предложила следующее: пусть Фаина Раневская возьмет из лежащих на столе любую из пьес и подготовит отрывок. Любой роли.

Фаина Раневская говорила тогда правду: перебиваясь грошовыми заработками, меняя театральные группы, она вдруг с ужасом начала осознавать, что ей необходимо за что-то зацепиться, пристать к чему-то твердому, настоящему, где можно было бы не просто передохнуть — но глотнуть чистого воздуха полной грудью. Иначе говоря — начать жить. Потому что скитания последних месяцев не были жизнью. Той, театральной жизнью, о которой мечтала юная Фаина. В Ростове она приняла отчаянное, но понятное для себя решение: уйти из театра, перестать мучить себя мечтами о театральной карьере. Она пришла к Павле Вульф с одним истовым желанием: стать гувернанткой, слугой у этой по-настоящему великой актрисы. И, конечно, хоть тайно, но учиться играть…

Стоит ли удивляться, что на предложение Вульф — сделать любой отрывок — Фаина Раневская с радостью согласилась. Она пришла через три дня и сказала, что подготовила три отрывка из разных пьес, но с тремя разными подходами. Павла Вульф согласилась послушать. И после первого же отрывка поняла: перед ней — талант. С Фаиной Раневской произошла удивительная метаморфоза: исчезли угловатость фигуры, заикание, неуверенность. В комнате появился оживший образ из пьесы. Но главным было то, что этот образ был совершенно не походившим на тот, что привыкла видеть Вульф.

Актриса поняла, что отпустить такую девушку от себя она не сможет — так мало было среди ее окружения настоящих талантов. Но и возможности взять в театр Раневскую у Вульф отсутствовали. Павла сделала, может быть, больше — она стала учителем Раневской, приняла ее в свой дом, ввела в круг своих друзей. Немного позже благодаря стараниям Вульф Раневская получила место в театре Ростова-на-Дону.

Но волна всеобщего революционного ужаса вскоре докатилась и до Ростова-на-Дону. Началось самое ужасное — Гражданская война. И Раневская, вместе с Павлой Вульф и еще многими и многими из разных уголков России актерами, литераторами, художниками, поэтами, оказывается в Крыму. Всем казалось тогда, что этот прекраснейший уголок на берегу Черного моря защищен от революционных потрясений, он казался созданным для мира, но не для войны.

Только и в Крым пришла революция. Она пришла с новым словом — «военный коммунизм», пришла с Гражданской войной, пришла с голодом, тифом, ужасающей инфляцией, бедностью. Это было страшное время.

«Власти менялись буквально поминутно. Было много такого страшного, чего нельзя забыть до смертного часа и о чем писать не хочется. А если не сказать всего, значит, не сказать ничего. Потому и порвала книгу», — напишет в своих воспоминаниях Фаина Раневская о том диком времени.

То безумство, которое охватило тогда Крым, ставший последним живым органом некогда великой России, наложило на судьбу и характер Раневской неизгладимую годами печать. Да, она действительно не смогла всего написать о Крыме — и именно поэтому порвала книгу. Фаина Раневская не смогла читать «Белую гвардию» Михаила Булгакова, хотя искренне любила этого писателя, а его части «Мастера и Маргариты» ей удавалось прочитывать еще до того, как они выходили в журналах. Но сцены в «Белой гвардии» были настолько близки Раневской, они настолько оживляли ее память, что она откладывала в сторону книгу.

Она стала свидетелем расстрела красноармейцами французских моряков. Их стреляли прямо на пирсе, почти в упор, они падали в воду, которая окрашивалась кровью. Моряки, французы, кричали перед смертью: «Я больчевик! Не стрелят!» Но их стреляли, а кто-то приговаривал громко, радостно: «Дави, дави их, гадов…»

Голодали актеры, голодали страшно. Однажды труппа поручила Раневской идти к комиссару: она молода, может быть, ей удастся разжалобить грозного комиссара и выпросить для актеров хоть немного еды?

Раневская пошла. И там не выдержала: расплакалась. Кто знает, может быть, слезы женщины подействовали на большевика, может, что-то еще, но он написал что-то на обрывке серой бумаги и сунул в руки Раневской. С этим листочком Раневская пошла на какую-то базу, как ей сказали, там в ее мешок служащие кидали что-то мясное. На мясо Фаина не могла смотреть с детства…

Раневская притащила этот мешок в театр, ее встретили радостными возгласами. Потом раскрыли мешок… там оказались требуха, кишки, какие-то мясные обрезки. «Милочка, вы — жопа», — спокойно, без упрека сказала, увидев содержимое мешка актриса, настоящая графиня Софья Лизогуб. Но все же из всего принесенного можно было сварить хоть какую-то похлебку…

Те ужасы Гражданской войны в Крыму словно создали в памяти Раневской некий барьер, и она не могла его переступить, не могла еще раз впустить в свою память то страшное время. И даже не барьер… Раневская будто увидела в том кошмаре революции настоящую бездну ада, и увидела себя, своих друзей на краю этой бездны. Это ощущение бездны было настолько реалистичным, что почти всю свою театральную карьеру Фаина Раневская будет стараться во что бы то ни стало не ступить близко к краю сцены. И даже если этого требовал режиссер, она умудрялась выходить из положения, она убеждала, доказывала, показывала — и не подходила к краю сцены…

Но театр… Театр работал.

Было такое ощущение, что людей увлекла волна сумасшествия. Одни, белые, обезумели от понимания и предчувствия своей смерти. Совсем еще юные кадеты ходили строем, с каким-то отчаянным удальством распевая страшные слова: «…Погибло все и навсегда!» Были красные, остервенелые, забывшие свой человеческий облик от вида и запаха крови, от впервые испытанного человеком чувства полной, всецелой, сатанинской безответственности. Трупы расстрелянных подолгу лежали на улицах, повешенные сутками висели на фонарных столбах…

Обезумели простые обыватели, все, кого принял агонизирующий Крым. И театр вдруг стал последним местом, где безумия не было. Где была игра. Игра как способ выжить, игра как единственное лекарство от безумия.

В 1918–1919 годах Раневская работает в театрах Евпатории, потом — Симферополя. Она была очень прилежной ученицей, а Павла Вульф — чрезвычайно требовательным учителем. Но первое выступление в Евпатории в роли Маргариты Кавалинни в пьесе «Роман» нельзя было назвать блестящим. И вполне возможно, что произошло это по той причине, что Раневская уж чересчур старалась выполнить все, чему учила и что требовала Павла Вульф. Именно так некоторые и оценили игру Раневской в этой роли — как игру талантливой, одаренной, восхитительной даже, но! — ученицы. Хотя некоторые говорят и о том, что сама роль влюбленной девушки в этой очень наивной, сентиментальной итальянской пьесе не смогла бы раскрыть талант актрисы.

И уже в следующий сезон Раневская играет роль девушки Шарлотты в знаменитом «Вишневом саду» Чехова. И ее образ одинокой до трагизма девушки получился. Настоящим, сильным, запоминающимся. И вся труппа была в восхищении от ее игры.