Ее звали Ева - Сьюзан Голдринг

На мгновение Еве вспомнились дети в лохмотьях, женщины, обмотавшие шарфами головы, мужчины в порванной военной форме. Подавив в себе сострадание к ним, она спросила:

– На службу ходить в форме?

– Необязательно, – рассмеялся Брайан. – Приходите в том, что у вас есть. Если кто спросит, почему на вас все еще форма Женского вспомогательного территориального корпуса, валите все на меня.

Потом он дал ей свою визитку и велел позвонить ему, как только она заявит, что заболела. Ева навсегда запомнит тот разговор, а также неприятную встречу, которая произошла, когда она покидала отель. Согласовав с Джолиффом все детали и поблагодарив его за гостеприимство, она вышла в зеркальный вестибюль и направилась к выходу. Впервые за долгие недели Ева искренне улыбалась, радовалась тому, что расплатилась с одним из их постоянных водителей накопленными сигаретами.

Ее мечта сбудется: она вырвется из Бад-Нендорфа. Завтра же утром скажет, что не может выйти на службу, потому что беременна, и ее постараются поскорее удалить из того страшного места. Она была уже почти у самого выхода, собираясь пройти в большие стеклянные двери, и вдруг услышала знакомый нервный голос, от которого у нее замерло сердце:

– Кушек! А вы откуда здесь взялись, черт возьми?

Ева обернулась и, к своему ужасу, увидела, что по широкой лестнице спускается полковник Робинсон. За ним следовала компания мужчин, которых она заметила раньше. Стуча каблуками по гладкому каменному полу, он решительным шагом подошел к ней:

– Так, так, так… Чем вы тут занимаетесь? Тайное свидание?

– Нет, сэр. Просто выпила чаю, то есть кофе. С пирожным.

– Ладно, главное – не болтайте о нашей работе, – прищурившись, он дернул подбородком. – Неподчинение наказуемо.

– Я уже ухожу, сэр.

– Будьте осторожны за рулем, а то еще в аварию попадете, – набалдашником своей щегольской трости он постучал по ладони левой руки. – За это тоже предусмотрены санкции.

10 ноября 1945 г.

Утренняя тошнота

Имитировать тошноту ей было нетрудно, ведь изо дня в день она присутствовала на допросах, каждый раз поднимавших в ней новую волну отвращения. На виду у всех Ева смежала веки и прикрывала рукой рот, показывая, что ей дурно. С помощью пудры более светлого тона она придала лицу нездоровую бледность, карандашом для бровей создала эффект ввалившихся глаз.

Спустя три-четыре дня, на протяжении которых в столовой она лишь нехотя клевала постную пищу и пила обычную воду, Джимми отвел ее в сторону:

– Что с тобой? Взвинченная ты какая-то, только не обижайся.

Ева обвела взглядом столовую, убеждаясь, что их никто не подслушивает.

– По твоему совету я съездила в ту гостиницу. Надеюсь, очень скоро меня здесь не будет, – она взяла его за руку. – Что бы ты обо мне ни услышал, не верь ни единому слову.

– Ну и хорошо. Если ты сама уверена, что так надо.

Ева была уверена. Сдерживая улыбку, она старательно изображала из себя больную, понимая, что должна убедительно исполнять свою роль. Однако следующего шага она опасалась.

На следующее утро Ева решила разыграть настоящий спектакль, чтобы уже ни у кого не оставалось сомнений. За завтраком в столовой, взяв тарелку с овсянкой, она села так, чтобы ее хорошо видели Робинсон и его прихвостни, и принялась лениво ковырять ложкой кашу, похожую на вязкое серое месиво. Потом пару раз прижала ладонь к животу, откинулась на спинку стула и, закрыв глаза, стала делать глубокие вдохи. В нос ударили неприятные запахи кулинарного жира, жареного хлеба, «Брилкрима»[22] и несвежего пота. Даже притворяться не пришлось, что ее тошнит.

– Вам плохо? – спросила девушка, сидевшая за соседним столиком. Для Евы это послужило сигналом к действию. Она резко встала, будто случайно опрокинув на пол тарелку с кашей, а потом колени у нее якобы подкосились, и она рухнула прямо на ошметки овсянки и черепки разбитой тарелки.

Когда она открыла глаза, двое сотрудников уже усадили ее на стул и счищали кашу с ее формы. Перед ней поставили стакан воды. Она чуть приподняла голову и, маленькими глоточками потягивая воду, оглядела столовую. По-видимому, затея удалась. Робинсон обратил внимание на происшествие и теперь хмурился.

– Пожалуй, отпрошусь-ка я сегодня со службы.

В тот же день, когда она лежала у себя в комнате, ожидая реакции на свое великолепное представление и поданный военному врачу центра рапорт, к которому она присовокупила справку, предоставленную ей сотрудником Джолиффа, в дверь постучала одна из ее коллег:

– Полковник желает вас видеть прямо сейчас. Сами дойдете?

Ева сбросила ноги с кровати, встала, пригладила на себе юбку и взяла пиджак:

– Я готова держать ответ.

Робинсон даже не взглянул на нее, когда она вошла в его кабинет. Он продолжал изучать лежавшие перед ним документы, в одном месте что-то зачеркивая, в другом добавляя слово. Она стояла перед ним с невыразительным лицом, держа руки по швам.

– Садитесь, а то упадете, – наконец негромко произнес он.

Ева опустилась на жесткий стул по другую сторону его стола и, сидя прямо, ждала, когда он соизволит вспомнить про нее. Через какое-то время Робинсон поднял голову, откинулся в кресле и пристально посмотрел ей в глаза. Домиком сложив перед собой ладони, кончиками пальцев он постукивал по своим губам.

– Кушек, – заговорил Робинсон, – вы меня разочаровали. Никогда бы не подумал, что вы позволите себя обрюхатить. Впрочем, чему я удивляюсь? Сам ведь недавно видел, как вы выходили из того отеля.

Он помолчал, все так же сидя в молитвенной позе:

– Чертовски досадно. Вы – хороший переводчик. Вы же, наверное, понимаете, что теперь вам придется уйти?

– Да, сэр. – Ева понурилась, изображая раскаяние.

– Нам не хватает переводчиков, а то бы я никогда не согласился брать на службу женщин. Вы уезжаете немедленно, это ясно?

– Да, сэр, – Ева прикусила губу, чтобы не рассмеяться. Ей было все равно, что о ней думают он и другие. Она добилась своей цели и скоро будет свободна.

– Через час водитель отвезет вас на вокзал. И забудьте обо всем, что вы здесь видели. Держите рот на замке, ясно?

Он отпустил ее, не спросив ни про планы на будущее, ни про самочувствие. Ему было плевать, больна она или беременна. Для него она не представляла большой важности; ее отъезд был просто досадным неудобством. Выйдя в коридор, Ева пробормотала себе под нос:

– Я никогда не забуду того, что здесь творится, и никогда не прощу. Унижай меня, позорь, сколько душе угодно. Я вырвалась от тебя и уж постараюсь сделать так, что в один прекрасный день ты получишь по заслугам.