Украсть богача - Рахул Райна

четыре; я всего лишь на год ее моложе. В конце концов, я ведь сделала в жизни что-то хорошее, разве нет? – Она посмотрела на меня, взяла за руку. Я ел хлеб с вареньем, стараясь не закапать школьную футболку. – Я заблуждалась, – продолжала Клэр. – Я думала, что сделала мир лучше тем лишь, что надела это одеяние. Но этого всегда мало. Всегда.

Я кивнул.

– Я хочу успеть сделать еще что-то хорошее, – призналась она. – Взять хотя бы эту школу. Мы ведь только говорим о милосердии, служении людям, сами же при этом учим дочерей миллиардеров, полицейских, судей. А это неправильно. Здесь должны учиться такие, как ты. И я не успокоюсь, пока не добьюсь этого. Пусть надо мной смеются: я им докажу. Ты первый, но не последний. Ты будущее этой школы.

Никогда еще я не был будущим чего бы то ни было.

Ради нее я охотно пожертвовал бы собой. И зажил бы прежней жизнью – до обширных газонов, ленивого чтения под баньянами, пока девчонки играют в теннис, до чудесных слов, до истории и поэзии.

Уходя, я захотел пить и направился к фонтанчику у школьных ворот. Утолить жажду после долгого пыльного дня. Не такая уж дерзость.

Не успел я поднести губы к воде, как очутился на земле, а надо мной стояла стайка подростков, прихвостней Дхарам Лала, работавших в школе, – поджарых, мускулистых, с пучками волос на подбородке, похожими на слизняков.

– Смотрите, какой придурок, – крикнул один из них, не знаю, кто именно, слезы застили мне глаза, я отчаянно пытался подняться. – Что это у него? Никак книги? – Я вскочил, они толкнули меня, и я снова упал. Они пинали, били, не давали мне встать, плевали на меня. А вот ссать на книжки было незачем. Видимо, сами придумали.

Домой я бежал бегом, и в ушах у меня звенели крики, ругательства, гудки машин. Меня едва не сбил какой-то мотоциклист: еле успел затормозить.

Впрочем, Дели есть Дели.

Дома отец высмеял мои амбиции, мои книги, мои мечты о западной жизни. Он не оставит меня в покое, пока не умрет от пьянства или, что вероятнее, пока его не пристрелит за неуплату какой-нибудь золотозубый сутенер.

Обычно отец ничего мне не говорил, а тут, наверное, вид у меня был до того жалкий, что его прорвало.

Когда я вернулся, он лежал в кровати. Посмотрел мне в лицо, задумался и сказал:

– Рано или поздно она тебя бросит, найдет себе другого дурачка. Вот увидишь, что будет, когда у тебя вырастут усы. – То ли выпивка развязала ему язык, то ли ставка его не сыграла, и он остался без денег.

Я поступил как обычно. Молча взял книги и пошел на крышу.

Хотя в тот день я почти ему поверил. Я вспомнил, что сказала Клэр: ты первый, но не последний. Неужели она когда-нибудь посмотрит на другого мальчишку так же, как на меня? А если я не справлюсь, если подведу ее? Получается, я опытный образец, первый – неудачный – эксперимент? Что меня ждет? Ни имени, ни связей, ни денег, каста не та. Я уже проклинал Клэр, проклинал за ее доброту, проклинал за все те бесчисленные дни, когда она учила меня мечтать.

Мне придется снова торговать чаем по десять рупий за кружку (миллион триста тысяч рупий – это десять лет твоей работы, папа, мудак ты эдакий). Обзаведусь собственным лотком. Может, внуки мои или правнуки поступят в университет и станут воротить нос от этой грязи и пыли. Вот тогда мы всего добьемся.

И я перестал мечтать.

Кстати, чайный лоток стал приносить больше денег. Мне, разумеется, не доставалось ни гроша. Папа наконец-то купил телевизор и подсоединил к шумному дизельному генератору. Он смотрел крикет и, рыгая, жрал кебабы, а я беззвучно рыдал, свернувшись клубком. У Клэр своя миссия. И папа прав, на мне она не остановится. Она хочет изменить мир.

Клэр начала печь. Решила сыграть на том, что все индийцы – сладкоежки. Пекла булочки, пирожные, все, что умела. Раздобыла столик, скатерти, салфетки и каждую пятницу стояла у ворот школы, продавала свою выпечку, родители ели, а она говорила:

– Вы знакомы с Рамешем? Рамеш, расскажи им, как ты живешь, расскажи, откуда ты родом, расскажи, чему ты научился. – Она рассчитывала мало-помалу расположить к себе родителей учениц. Пусть хотя бы один ребенок в год или даже не один, а несколько получат образование, новую жизнь.

Я старался им понравиться. Рассказывал обо всем. Мои карие глаза блестели. Я видел, как исчезает напряжение, как ширятся их улыбки.

Дхараму Лалу такой поворот решительно не понравился.

Он теперь всегда маячил поблизости, стараясь не показываться нам на глаза. Его шпионы следили за нами всюду, распускали сплетни, пытаясь сломать мне жизнь, которая даже не успела начаться.

Если я сидел у Клэр на уроке, Дхарам Лал посылал сторожа, чтобы тот вывел меня из класса. И меня с шумом и криками выволакивали на глазах у Клэр. Девчонки смеялись. Родители настроили их против Клэр. Чокнутая Клэр, ненормальная Клэр, неряха Клэр. С ней всегда было что-то не так, но никто ничего не говорил, а теперь уже было поздно.

Как же я их ненавидел, как же я их ненавидел, как же я их всех ненавидел.

В один прекрасный день Клэр пекла булочки, обрушивая длинные французские ругательства на жару и на наше сливочное масло с его вкусом и консистенцией. Я, как обычно, ей помогал, как вдруг вошел Дхарам Лал. Клэр побледнела, у нее затряслись руки.

– Для кого вы все это печете? – спросил он. – Для мальчишки? Чьи деньги вы на него тратите?

Она стояла насмерть, эта женщина великих идей и несгибаемых идеалов.

– Бросьте его, сестра. Бросьте его. – Слова Дхарама Лала сочились медом. – Он здесь чужой. И никогда не станет своим. Скажите мне слово – и он уйдет. Посмотрите, что он сделал с вами, со школой. Он дурно на вас влияет.

Она упрямо покачала головой, сперва медленно, потом быстрее, словно хотела отогнать каждое слово, каждое обвинение.

– Будь по-вашему, – сказал Дхарам Лал.

– Идем, Рамеш, – позвала Клэр и направилась прочь из кухни. Я пошел за ней, но широкая ладонь схватила меня сзади.

– Уйди ты уже, – угрюмо процедил Дхарам Лал, так приблизив лицо, что его усы щекотали мне щеку. – Ты нам здесь не нужен. Посмотри, что ты с ней сделал. Ты должен уйти. Должен с этим покончить. – Я пытался убежать. И не смог. Я был беспомощен, слаб.

Я хотел крикнуть: «Клэр!» – но не смог выдавить ни звука. Она шла