Дом на Солянке - Валерия Вербинина

– Я закурю? – спросила Колоскова после паузы.

– Конечно. Вы у себя дома.

Она встала, принялась искать папиросы, задвигать и выдвигать ящики, но производила больше шума и движений, чем требуется, и Опалин понял, что она крайне напряжена. Ничего, закурит, расслабится и все расскажет.

– Глупо, конечно, – пробормотала Ксения Александровна, щелкая зажигалкой (не используя спичку, как подавляющее большинство курящих москвичей). – А вы умеете работать. – Она заставила себя улыбнуться. – Это хорошо, но вы не там ищете. Я совершенно точно знаю, что Ванда не уезжала из Москвы.

Значит, любовницу Колоскова зовут Ванда. Полячка, вероятно, хотя возможны варианты. Имя – только полдела, вот человек, который его носит, – это все.

– Вы были у нее дома?

– Нет, – холодно ответила хозяйка, возвращаясь на свое место. Дым папиросы причудливой сизой лентой волочился за ней по комнате. – Я звонила ей и бросала трубку. Но отвечала мне она, можете не сомневаться.

– Ее телефон?

– 3-99-47. Она живет в Дегтярном переулке. Второй дом.

– Откуда вы все это знаете? Строго между нами, не для протокола.

Ксения Александровна усмехнулась:

– Алеша считал себя очень умным.

Вот как. Только что он был Алексей и вот пожалуйста – уже Алеша.

– Но я слишком хорошо его знала, – резко закончила хозяйка дома. – Мы прожили вместе 22 года. Я вышла замуж в 17 лет… Но как бы хорошо вы ни жили, всегда найдется кто-то, кто захочет влезть между вами.

Она застыла с папиросой в руке и, кривя рот, добавила:

– Конечно, она моложе меня…

– Чем она занимается? – спросил Опалин.

Собеседница метнула взгляд, сверкнувший ненавистью – не к нему, а к предмету разговора, иначе, по правде говоря, гость почувствовал бы себя очень неуютно.

– Она шлюха, – резко сказала Ксения Александровна. – Чем она может заниматься? Лежит на спине и ноги раздвигает.

– Он ей платил?

– Так это смысл ее существования. Конечно, он тратил на нее деньги. Покупал ей мебель, украшения. В театры водил, в рестораны. На такси катал.

– Вы так и не сказали, откуда все это знаете. Вы за ним следили?

– Нет. Он бы заметил. Надя наводила справки – по моей просьбе.

– Ваша домработница?

– Она моя двоюродная сестра. Я стараюсь не пускать в дом посторонних. – Ксения Александровна сухо улыбнулась. – Если уж брать кого-то к себе, то только того, в ком ты уверен.

– А в Наде вы уверены?

– Да. Абсолютно.

Она ни секунды не колебалась с ответом. Опалин почесал подбородок. По показаниям домработницы, 15 августа она помогла хозяину уложить чемоданы и отправилась в кино. Когда она вернулась, чемоданы были в квартире, а Колосков исчез. Она решила, что он куда-то отлучился, но когда он не вернулся на следующий день – а поезд меж тем уже ушел, – дала хозяйке длинную телеграмму, которая, конечно, пришла в перевранном виде. Какое-то время ушло на обмен телеграммами, и, когда ситуация прояснилась, Ксения Александровна встревожилась и засобиралась в Москву, но возник вопрос, на кого оставлять детей. Решение этого вопроса заняло еще несколько часов, а между тем…

А между тем то обстоятельство, что домработница отправилась в кино именно тогда, когда исчез Колосков, представлялось чрезвычайно подозрительным.

«Допустим, верная Надя узнала, что он везет с собой украденные 55 тысяч… Соблазн слишком велик – она убила его, тело куда-то спрятала… куда? Деньги забрала, вещи не тронула… Может быть, она вдобавок ко всему сочувствовала сестре и верила, что делает благое дело, избавляя ее от мужа-изменника…»

– Не трогайте Надю, – неожиданно проговорила Колоскова. – Она ни при чем! Если вы арестуете ее, я буду жаловаться…

– За что мне ее арестовывать?

– Ну, так очевидно же. Алеша исчез, когда ее не было дома. Кто виноват? А давайте-ка повесим вину на нее. Но я вам говорю: Надя ни – при – чем!

Последние слова она отчеканила с расстановкой, подчеркивая голосом каждый слог.

– И оставьте ее в покое, – добавила Ксения Александровна уже с нескрываемым раздражением. – Я лично говорила с ней, и не раз. Если бы я заметила что-то… такое, я бы вам обязательно сказала…

– Мне все же придется с ней побеседовать, – буркнул Опалин, поднимаясь с места. Но тут его планы нарушило появление нового лица.

Она вошла, решительным движением забросила русые косы за спину и спросила:

– Мама, где мой учебник?

– К нам тут из угрозыска пришли, – проворчала хозяйка дома, кивком головы указывая на Ивана.

По тому, как потеплел ее голос, Опалин догадался, что дочь – любимая и, наверное, избалованная. Девушка повернулась в его сторону, сказала что-то вроде «Ах вот как!» и очень мило порозовела. У нее были длинные ресницы и ямочки на щеках – пленительные, самые замечательные ямочки на свете. Какими-то неуловимыми черточками она походила на мать, но в сильно облагороженном и омоложенном варианте, от отца (которого художник Окладский нарисовал как самодовольного борова на ножках) в ней не было почти ничего, кроме, может быть, формы ушей. Вообще про ее отца Опалин сейчас забыл, другое занимало его – ощущение, что его сердце словно смазали маслом. В его мучительно тяжелой жизни, когда постоянно приходилось соприкасаться со всевозможной грязью, он и ждал этого особенного сердцебиения и опасался его, потому что привык быть сам себе хозяином и ни от кого не зависеть, а чувство как раз означает, что ты больше не принадлежишь себе.

Но все же, несмотря на обстоятельства, он нашел в себе достаточно сил для того, чтобы откашляться и невнятно пробормотать «Здрассь». Во взгляде девушки вспыхнула тревога.

– О папе есть новости? – спросила она, обращаясь больше к матери, чем к гостю.

– Нет, – сказала Ксения Александровна.

– Нет, – эхом откликнулся Опалин, но тут профессиональный инстинкт пришел ему на выручку. – А вы… простите, вы не назвались…

– Это Маша, моя дочь, – сказала хозяйка дома. – Вы и с ней собираетесь говорить?

– Почему бы и нет? – довольно обидчиво ответил Опалин. Он учуял в тоне собеседницы нечто вроде снисхождения, которое ему не понравилось. – Я… э… должен себе уяснить все обстоятельства.

– Да какие обстоятельства – она была за сотни верст, когда он исчез, – напомнила Ксения Александровна, однако же не поколебала решимости гостя.

– Это ничего не значит, и вообще, тут речь не о подозрениях, а о том, что ваша дочь может что-то знать, – объявил он.

В переводе на человеческий язык это означало: Машу не подозревают в том, что она причастна к исчезновению своего отца, и не нужно так напирать на ее алиби, но тем не менее ей могут быть известны какие-то факты, которые Опалину было бы интересно услышать.