Ах, война, что ты сделала... - Геннадий Синельников

По прибытии нас на командный пункт бригады ко мне подошел замполит шестой мотострелковой роты, старший лейтенант Владимир Григорьев, который с личным составом своей роты находился в резерве командира бригады.

— Дима Морозов погиб, — сообщил он мне печальную новость.

Командира взвода Морозова я хорошо знал еще по службе в Заполярье. В Кандагаре он попал служить в первый мотострелковый батальон. Несмотря на общую занятость, мы, служившие когда-то в Печенге, иногда встречались, вспоминали общих знакомых, события из прежней, довоенной жизни, делились планами на будущее. Дима собирался в отпуск после этого рейда. И вот это известие…

Григорьев рассказал, что главные силы бригады с самого начала операции попали в очень сложную боевую обстановку. Шли с тяжелыми боями, несли потери в личном составе, технике и вооружении. По маршруту следования подразделения был кишлак, из которого духи открыли по колонне активный огонь. Рота, в которой был Дима, получила задачу прочесать кишлак в пешем порядке и уничтожить находящуюся в нем банду.

При подготовке к первому рейду в бригаде проводился строевой смотр. Офицеры тщательно готовили к нему свою форму, извлекали из чемоданов полевые сумки, пришивали новые погоны, вставляли в панамы офицерские кокарды, готовили красные и белые флажки для подачи установленных сигналов в бою. Одним словом, готовились к смотру, как предписывали руководящие документы мирного времени. В первом же бою душманы по нашей одежде без труда определили, кто есть кто. Стреляли в первую очередь по командному составу: офицерам, прапорщикам и сержантам, которых отличали специфические признаки одежды. Горький опыт того первого рейда нас многому научил. После него командный состав стал надевать форму, не отличавшуюся от солдатской. Убрались погоны, полевые сумки, портупеи, кокарды и другие отличительные предметы.

— Ты знаешь, а я собственными руками расстреливал людей, — сказал мне Григорьев. — Лично. В упор.

Было видно, как он волнуется: его руки постоянно находились в движении. Он рассказал, что в кишлаке, в котором погиб Дима Морозов, взяли в плен семерых душманов. Им предложили назвать имя главаря банды, но они упорно молчали. После долгих и бесполезных уговоров их предупредили, что если они будут молчать, то их всех расстреляют. Построили в шеренгу, дали время на размышление. Затем выстрелом из пистолета в лоб убили первого, старого седого аксакала. Снова подождали, и застрелили еще одного. Но оставшиеся по-прежнему молчали. Когда остался последний, самый юный, как наш школьник-старшеклассник, его уговаривали, били, предлагали сохранить жизнь в обмен на сущий пустяк, о котором никто никогда и не узнал бы. Ему нужно было назвать имя и адрес главаря банды, и жизнь ему была гарантирована. Однако он смотрел открытым, гордым взглядом и молчал.

Воспитанные на героических примерах советских людей в годы Великой Отечественной войны, мы всегда гордились своими героями и считали, что самыми смелыми, храбрыми, стойкими, мужественными могут быть только наши люди. И никогда не задумывались о том, как погибают наши враги и могут ли они вообще быть хоть чуточку похожими на нас? Попав совсем на другую войну и столкнувшись с фактами величайшего мужества, стойкости, граничащей с фанатизмом, мы были потрясены. Мы все чаще и чаще стали задумываться: почему они не хотят сохранить себе жизнь за небольшую, пустяковую услугу? Может, от страха перед теми, чьи имена мы пытались узнать? Ведь если духи узнают про предательство, тогда они сами расправятся с ними. Но могли и не узнать? Тогда предоставлялся маленький, но шанс остаться живым. Но они молчали, предпочитая явную смерть.

— Подумать только, ведь они могли остаться живыми. Никто ничего не сказал. Даже последний! — удивлялись, разговаривая между собой, офицеры, разглядывая убитых пленных. — Ну фанатики!

Так это или нет, но все мы понимали, что убитые нами люди заслуживают уважения и соответствующей почести.

Когда все подразделения, участвовавшие в «хлебном караване», собрались в районе сосредоточения, чтобы подвести итоги, заправиться топливом, отремонтировать технику и приготовиться к возвращению в расположение бригады, командующий армией сказал:

— Ну, что, война войной, но график отпусков нарушать не будем. Кто должен убыть, прошу ко мне, в вертолеты. Я лечу в бригаду, заберу. Время на сборы десять минут.

В числе первых отпускников был и я. Вертолеты, разгоняя винтами песок, оторвались от земли и, завалившись набок, взяли курс на Кандагарский аэродром. С небольшой высоты хорошо были видны расстрелянные пленные. Сильный поток воздуха от «вертушек» шевелил их одежды и бороды стариков.

Где-то внизу показались движущиеся автомобили с людьми. Было их штук десять. Увидев вертолеты, машины остановились. Люди, человек тридцать-сорок, с земли махали вертолетчикам руками. Может, летчики получили приказ, возможно, что сработал рефлекс: раз на машинах, значит, богатые, если богатые, то обязательно враги. Вертолеты зависли, словно остановились в воздухе, потом стремительно рванули вниз. Огненные пулеметные очереди понеслись к машущим руками людям. Они бросились врассыпную. Кто-то продолжал махать, надеясь исправить трагическую ошибку и остановить несущуюся на них смерть, кто-то побежал к скалам, пытаясь укрыться в них, кто-то со страху полез под автомобили. Вниз полетели реактивные снаряды. Вспыхнула техника, взрывами разметало людей, загорелась земля. До скал никто не добежал. Вертолетчики стреляли очень метко и свое дело знали хорошо. Покружившись над пылающими машинами и убитыми, дав еще несколько контрольных залпов по ним, вертолеты снова пошли по заданному маршруту.

И вот наконец долгожданный аэродром.

«Быстрее в палатку, переодеться, постираться, оформить документы и утром на самолет!» — поторапливал я себя.

Ночью почти не спал, несмотря на то что очень устал за рейд. Думал о доме, представлял встречу с родными и близкими. Хотелось быстрее улететь, отвлечься, забыть весь кошмар этих долгих трех месяцев афганской жизни и службы. Очень хотелось домой!

И вот я в самолете. Даже когда он уже приземлился на Ташкентском военном аэродроме в Тузеле, не верилось, что я в Союзе и война осталась где-то далеко позади. Отсюда нужно было добраться до аэропорта, который находился в самом городе. За контрольно-пропускным пунктом аэродрома нас встречали таксисты-частники. Они, да и другие жители Ташкента, видели в прилетевших из-за границы только источник обогащения. Их не интересовало, как там, в сопредельном государстве, разворачиваются события, хотя, что там происходит, очень хорошо знали. Каждый таксист мягким, вкрадчивым голосом, с большим убеждением и умением, уговаривал сесть именно в его машину. Играя на чувствах отвыкших от цивилизации и истосковавшихся по уюту, ласке, нежности, предлагали девочек, квартиры, другие развлечения, все, что хочешь, только плати. Плату брали лишь чеками «Внешпосылторга», которыми с нами рассчитывалось наше государство за службу в Афганистане. Советские деньги брали с какой-то брезгливостью, и то после того, когда убеждались, что у пассажира действительно не было других.

Некоторые прибывшие из Афганистана, забыв об осторожности, негативных последствиях таких заманчивых предложений, словно в омут бросались. Были известны факты, что потом их находили раздетыми, разутыми, обобранными до ниточки, без вещей, иногда без документов, были случаи, что и убитыми. Об этом нас уже предупреждали в частях при убытии в отпуска. Своим горьким опытом подобных развлечений делились и возвращавшиеся из отпуска в часть некоторые офицеры и прапорщики. После подобной информации, боясь попасть в аналогичную ситуацию, отпускники стали объединяться по несколько человек для посадки в машину. Но местные бандиты тоже приспособились. Они сажали в свою тачку несколько человек, но при движении по маршруту заезжали в какой-нибудь тихий переулочек, где их уже поджидали подельники, зачастую вооруженные. Ташкентские душманы действовали очень хитро, жестоко и умело, жаловаться, искать от них защиты было некому, да и бесполезно.