Лечебный факультет, или Спасти лягушку - Дарья Форель

Тем не менее наше появление вызывало у большинства больных тревогу. Жаба, как человек развеселый, затевала с нами такую игру: мы толпимся возле одной определенной палаты, Ольга Геннадиевна быстро открывает дверь. Внутри — больной. Он может в это время, допустим, надевать штаны. Или делать зарядку. Или просто лежать. Или, в конце концов, справлять нужду в горшок. Как только пациент поворачивается с вопросительным звуком «а?», Жаба дверь закрывает. И прямо тут же, не отходя далеко, спрашивает:

— Ну-с, кто мне скажет, что это за патология? Тому, кто быстро сообразит, сразу ставлю пять!

Еще она могла войти, к примеру, в палату, поднять какого-нибудь пациента и спросить:

— Что мы видим на этом лице, обезображенном болезнью? Ну, кто хочет сказать?

Слава богу, до некоторых больных не сразу доходило, что вообще происходит. Действия Жабы были настолько абсурдны, что многие попросту сразу их забывали. Думали — может, приснилось в температурном бреду. Или явилось под воздействием препаратов…

Как-то раз Жаба привела нас в палату к очень дряблому старику. У дедушки был серьезный артрит. Стояло лето, внутри было жарко и влажно, и он лежал на кровати в женской ночной сорочке, оголяющей стопы ног и колени.

Жаба сказала:

— Ребята, внимательно смотрим на ноги и считаем «кругляшки». («Кругляшками» она называла артритные образования на суставах.) Все хором: раз, два, три… десять, двенадцать…

Что при этом видел старичок? Четырнадцать человек хором выкрикивают какие-то цифры. Дед говорит:

— Я погляжу, Ольга Геннадиевна, вы их строите на первый-второй…

В общем, наша горе Мэри-Поппинс была на высоте. Видать, даже в своих самых ярких фантазиях она не могла представить себя по ту сторону, на койке, в клиническом отделении…

Мы не успевали привязаться к больным. Многих быстро выписывали или переселяли в другое отделение. Но больница была хорошая. Дорогая. Чтобы туда попасть, надо было иметь либо деньги, либо связи. Первый вариант мог превратить тебя в вечного больного.

Об этом, как ни странно, я узнала в столовой. Однажды мне продали там пиццу, которая лежала на отпечатанном листе бумаге. Жир сделал этот бланк почти прозрачным, однако текст вполне можно было прочесть:

«Анкета для кандидата на должность «терапевт». Отметьте галочкой те пункты, с которыми вы согласны. Пункт «А» — готовы ли вы выписать рецепт на сумму свыше пяти тысяч рублей? Пункт «Б» — готовы ли вы выписать рецепт на сумму свыше десяти тысяч рублей? Пункт «В» — готовы ли вы выписать рецепт на сумму свыше более тридцати тысяч рублей?»

И дальше, дословно:

«Готовы ли вы предложить больному дорогостоящую манипуляцию стоимостью от тридцати тысяч рублей и выше? Если нет, то по каким причинам?»

Еще правом лечиться в дорогой больнице обладали ветераны отечественного строительства. Это было связано с какими-то формальностями, о которых знало только руководство.

Среди строителей было много, как говорили Цыбина с Лаврентьевой, «доходяг». Это были очень старые или очень больные люди. Как правило, и то и другое сочеталось. Пациентов часто навещали родственники. Те, кто мог самостоятельно передвигаться, устраивали для близких экскурсию по шикарным интерьерам. Показывали фонтан, кафетерий, библиотеку.

Были у нас и больные, балансирующие на грани почти что овощной жизни и старческой смерти. Они лежали в отделении интенсивной терапии, Ряды коек стояли бок о бок, одна к другой. Сюда мы часто заглядывали по поручению медсестер. Таскали для них разные лекарства, приносили докторам нужные ампулы. Внутри монотонно звенели аппараты, поддерживающие пациентов на последних стадиях жизни. Ритм этого пиканья был очень тревожным и неприятным. Но таким живым…

Внутри отделения пульсировала громкая, сочная, оглушительная энергия бытия. Все-таки, пока человек дышит, даже если ему помогает искусственная вентиляция, он меняется, вершит поступки, издает звуки, высказывает свое мнение и приходит к различным выводам. Это касается даже тех, кто находится чуть ли не в агонии. Очень часто из отделения интенсивной терапии раздавался трехэтажный мат. Пациенты не жалели глоток.

Может, больные понимали, что скоро уйдут, и спешили дать волю тайным желаниям. Может, внутри этих интеллигентнейших старушек всю жизнь кипели определенные словосочетания, навеянные бесконечными кризисами и революциями — историей нашей страны Может, люди таким образом расставляли точки над «и», задаваясь вопросом о том, что за жизнь им сейчас предстоит покинуть. Так или иначе, умирающие делали все, чего никогда в жизни себе не позволяли.

Одна старушка в «интенсивке» не могла даже самостоятельно питаться. К ней был подключен не аппарат — целый шкаф с десятками кнопок. Так вот, эта дама орала таким матом, что вздрагивал даже Игнатьев. При этом в особо острых моментах она нецензурщину — рифмовала. Вот как она обращалась к медсестрам, споро меняющим ее подгузники:

— Бл…дь е…ная жопу тащит, х…и жует и на меня глаза таращит!

Возле ее койки серел томик Мандельштама.

Еще у «доходяг», да простит меня Господь за это слово, была такая особенность. Вот лежат они, матюгаются стихами, экспрессивно изливают ответы на вопрос «кто мы такие». (Я более чем уверена, что к старости ответ на этот вопрос максимально приближается к правде.) И вдруг заходит какой-нибудь печальный родственник с натянутой улыбкой, пакетом мандаринов в руках и наигранной или натуральной скорбью в глазах. И вот, как только родственник достигает койки «своего» больного, тот вдруг прикидывается мертвым. Не спящим, а именно мертвым. Некоторые даже выкатывают язык или имитируют замирание в замысловатой, не свойственной живому позе. Как дрессированные кони в цирке.

Родственник тут же падает на колени. Его лицо белеет, он испуган. На глазах проступает влага. Родственник мечется, озирается вокруг. Все пикает, все бурлит, из угла — матерятся, а родитель — помер. Или, допустим, бабка. Родственник отключается от разума, паникует и начинает звать медсестру.

Спокойная женщина в халате тут же одергивает больного или делает вид, что пришла пора какой-нибудь процедуры. И — вот оно, чудо:

— Сынка, привет. А я тут заснула… Фруктов принес?

Так мне же нельзя…

Однажды такую сцену мы застали вместе с Жабой. Потом все спрашивали, это вообще что?

Ольга Геннадиевна ответила:

— Как что? Генеральная репетиция…

Самое запоминающееся событие произошло за пару недель до сдачи зачета. Мы тренировались в написании анамнеза, посещали палаты, расспрашивали пациентов. В больничных коридорах образовалась гремящая суета. Вместо того чтобы лежать в покое и тишине, больные были вынуждены беспрерывно слушать топот.

К сожалению, ради нашей учебы больным доставалось по полной. Одного могли вдруг разбудить, другого — оторвать от завтрака, третьему помешать во время визита близких. Мы делились на группы по четыре человека и с тетрадями заходили в палату. К каждой группе время от времени присоединялась Жаба.