Лечебный факультет, или Спасти лягушку - Дарья Форель

— В этих стенах, видите ли, трупов достаточно много…

— Да, — подхватил Власов, — будьте конкретней. Назовите хоть имя, фамилию. А то знаете, как говорится, человек — целый мир!..

Майор запрокинул голову, почесал шею колпачком шариковой ручки.

— Так-так, что значит — много? Мы с коллегами тут обнаружили руку. Не буду вдаваться в подробности. В общем, одна пенсионерка сообщила… вы точно учитесь не здесь?

Власов, Короткое и я переглянулись. Следующая беседа прошла уже в отделении. Строго между майором и виновником торжества…

После этого случая Моисей Моисеевич притих. Он все чаще пропускал занятия, и его заменяли молодые аспиранты. А когда Полянский все-таки приходил, вместо привычных лекций о коммунизме мы выслушивали монотонные рассказы:

— НефГон обГазует сеть канальцев…

Мы стали для Моисея Моисеевича серой массой. Он начинал забывать наши фамилии и имена. Не ругался больше, не ставил отметки в журнал. Он просто сидел у стола и разглядывал череп.

Близились летние каникулы, и группа перепугалась. Если так дальше дело пойдет, сдать зачет мы не сможем (зачет в медицинском — то же самое, что и экзамен). Однажды утром Фарзет сказала:

— У меня проблема.

— Да, — тихо сказал Моисей Моисеевич, — говоГите.

— Домой надо.

— Это хоГошо, — ответил Полянский, не отрывая глаз от треснувшей лобной кости, — что у вас есть дом, и вам туда надо.

Фарзет встала со стула, продемонстрировав изящную хрупкую фигурку, обтянутую белоснежным халатом, и подошла к его столу.

— Я живу в Осетии.

— Великолепно, — шепнул Моисей Моисеевич.

— Мне надо ехать сейчас. Уже завтра покупать билеты.

Под натиском такого смелого утверждения Моисей Моисеевич впервые за долгие недели приподнял обвисшие веки.

— Билеты? Какие билеты?

…И тут он окончательно потерял рассудок. Кажется, это была его самая яркая, самая сочная, хоть и запоздалая, любовь. Моисей Моисеевич улыбался, болтал, хихикал, как подросток. Постоянно устраивал внеочередные коллоквиумы, чтобы пригласить Фарзет отвечать. Но вместо костей и нервных пучков речь шла исключительно о высоком.

— А как, — мурлыкал Полянский, — вы, ФаГзеточка, относитесь к Бунину?

Девушка требовательно и четко командовала пожилым педагогом:

— Всем надо проставить зачет. И не забудьте — у нас принимать экзамен будете вы.

Полянский покорно и беспомощно выполнял все требования красотки. Ему ничего не надо было говорить дважды. Как-то он даже принес для всех нас бисквитный торт.

Тем не менее, когда подошли сроки, он расписался только в трех зачетках: у меня, у Фарзет и почему-то у Нанзата Хутаева. Видимо, вспомнил про интернационализм, основу власти народа. Остальным пришлось бегать по кафедре, попадаться на глаза суровому Висницкому, выслушивать потоки издевок. В результате был экзамен, который я пропустила. У нашей группы принимал Моисей Моисеевич, всем поставил пять. А я и Фарзет сдавали анатомию отдельно. Так случилось, что в экзаменационный период Моисей Моисеевич отпустил нас с ней по домам…

Рита Асурова сидела на крыльце и курила. Это было ранней осенью, и сквозь хвою дворовых сосен пробивались теплые лучи, а холодный городской ветер тем временем остужал повернутое к солнцу лицо. Рита была в широких джинсах и халате, небрежно накинутом поверх толстого свитера. В линзах ее очков отражался желточный бархат последних предвечерних часов. Она сидела и думала, мысленно перебирая свои фантазии, запутанные в сквозном потоке бытовых проблем.

Есть люди, живущие внутри своих мыслей. Отдающиеся полностью логике и теориям, выводам и домыслам, красоте земного разума. Другие живут ногами и руками, голосом, поступками, идеями, телесными наслаждениями. Обычно последние принимают первых за идиотов. Рита не относилась ни к первым, ни ко вторым. Крошечный вагончик ее жизни катился по широким рельсам мятежной души. Она жила душой, секундой, дуновением. Яркими словами и делами, энергией поводов и намерений, чувством. Физически влюбляясь и разочаровываясь, меняя мировоззрение так и эдак, получая уроки и попросту блистая всеми гранями хомо сапиенс, Рита дышала исключительно за счет какого-то яркого, горячего кома, пульсирующего в животе.

Я подошла к ней.

— Здорово.

— Эй, Дашка! Как ты? Я как раз думала — позвоню-ка я Форели, выйдем, пивка попьем…

— Рита, у нас семинар.

— Не печаль меня, старушка, я знаю.

— Рита, тебя отчислят!

— Не исключено.

— Рит, пойдем, ну ради всего святого. Давай ты перетерпишь полтора часика, а я тебя за это угощу в «Чайке».

— Мы — барышня неподкупная. Топчем свою жизнь самостоятельно. И вообще — я не готовилась. На х…я позориться. Михал Евгенич опять будет шуметь…

— Рит, а что у тебя на руке?

— Это я стукнулась на кухне. Как говорится — кто не курит и не пьет, того плитка током бьет.

На самом деле Асурова не стукнулась о плитку. Она даже не упала с лестницы и не ударилась о дверной косяк.

…Я сейчас не вспомню, как его звали. Антоном или Ярославом — сложно сказать. Допустим, Ярославом. Он учился на шестом курсе. Вел себя достаточно скромно. Мне запомнились его полупрозрачные, еле заметные волоски над верхней губой. Этот Икс был тенью. Никто из наших с ним не общался. Кроме того, Ритин молодой человек был уже взрослым. Лет тридцати — тридцати двух. Еще на прошлой неделе, месяц назад, в начале семестра мы с Ритой говорили о нем. Я молила, предлагала помочь, взывала к логике. Асурова обещала: вот найдет жилье, снимет, соберет вещи… и все. Честно. «Мамой клянусь». Но собранные самой Асуровой чемоданы раз за разом отправлялись в шкаф. На самую верхнюю полку.

Асурова не умела грустить. Астеничные эмоции были ей чужды. Она могла пребывать в своей альтернативе меланхолии — приглушенной ярости, но никогда не грустила. Она была единственным человеком, с которым мне было по-настоящему интересно. Ее пестрые мысли, оформленные острейшим языком, буквально магнитили к себе. Она говорила так, что ее собеседнику казалось, будто он читает хорошую книгу. Такую огненную речь даже сложно передать, это была смесь из Зощенко с Венечкой Ерофеевым. Не уверена, что смогу воспроизвести этот фонтан неземного красноречия. Но попытку — сделаю.

Рита родилась в богатом ингушском доме. Семья долго скиталась по разным южным областям и остановилась в столице республики — относительно свободном, ориентированном на Запад кавказском городе. Ее мать, происходившая из знатного армянского рода, занималась в основном тем, что делала себе маникюр. А отец — беспрерывно лечил людей. К нему стояла очередь аж из-за границы. Он был человеком богатым, успешным, благородным. Глубоко интеллигентный Авархан Магомедович воспитывал дочь в необычной для Кавказа свободе. Ей было разрешено гулять допоздна, сочетать с хиджабом минималистические платья, даже изредка покуривать кальян, пить вино, ходить на свидания. Доктор Асуров ни разу не ругал свою любимую дочку, ни разу не осудил ее, ни разу не повысил на нее голос. Он лишь просил: «Ради бога, не делай глупостей! У нас же с матерью больше нет никого…»