Лечебный факультет, или Спасти лягушку - Дарья Форель

— А ты слышала насчет отчисления?

— Слышала, — ответила я. — Будут теперь отчислять не за три, а за одну задолженность.

— Да уж, несладко…

— Вот-вот. Я, честно говоря, не очень-то переживаю. Все-таки чему быть, того не миновать. Мы с тобой — хорошие, правильные двоечники.

После этих слов додумалось: «Нам пора пожинать плоды собственного безделья…»

— Мне, к сожалению, беспокоиться не о чем.

— Это как? У тебя пат-физ еще висит плюс анатомия с прошлого года. И, кстати, почему «к сожалению»?

Власов отвернулся, достал сигарету, закурил.

— Да не к радости это… явно не к радости…

— Что «это»?

— Все тебе вынь да положь. Хотя и так уже давно все знают…

— Ладно, Вов, не хочешь — не говори. Дело хозяйское. Я без твоих секретов как-нибудь перебьюсь.

Он отвел глаза, смутился…

— Да с Ревой, с этой… я, как говорится, занимаюсь альфонсством…

— Да ладно! А ее не посадят? Это же фактически растление…

— Не волнуйся. Не посадят. И прекрати ржать. Все, замяли…

— Окей. Рот на замок.

— В конце концов, она человек хороший.

— В принципе, по молодости, я думаю, она была очень даже ничего.

— Ничего, ничего. Все, ни слова.

— Ясно.

Мне очень хотелось спросить одну вещь, и я не удержалась:

— А как же Морозова?

— Я послал эту дуру. Она привалила ко мне пьяная… ладно, не хочу об этом. Давай повторим материал. Сначала делается флюктуация…

Я пришла к Жабе. На ее ухоженном лице образовались темные припухлости. Ярко светился слой грима под глазами, который должен был маскировать синяки.

— Форель, отвечай быстро. У меня было ночное дежурство. Мне к ребенку надо. Как мы делаем флюктуацию?..

Я начала отвечать, а Жаба тем временем достала свой мобильный телефон и стала быстро набирать сообщения. Пока я не закончила, она не удостоила меня даже взглядом, а потом спросила:

— Слушай, а у тебя есть хоть одна близкая подруга?

— Пожалуй.

— А что бы ты сделала, если, скажем… она попросила у тебя об одолжении, несоизмеримом с твоими силами и возможностями?

— Ну, наверное, я попыталась бы ей помочь.

Жаба снова уткнулась в свой мобильный телефон и, набирая CMC, произнесла:

— Мне кажется, ты девочка неплохая. Только у тебя нет совести. Я давно хотела с тобой поговорить про оценки. Жаль будет, если тебя отчислят.

— А мне в последнее время совсем даже не жаль…

Ольга Геннадиевна наконец оторвалась от телефона и внимательно посмотрела на меня. Ее губы были сжаты, а глаза, и без того круглые и не слишком умные, расширились, превратив лицо в огромный знак вопроса.

— Как? С утра мне такие новости совсем ни к чему. Ты что, больше не хочешь быть доктором?

— Да сложно это все. Много ответственности.

— Всем надо привыкать к ответственности. Кто-то же должен лечить людей? Кто-то же должен спасать, помогать, вытаскивать с того света?

— Но это делается так грубо, так неряшливо… Вы понимаете?

Тут я одумалась. Зачем мне это рассказывать? Если человек способен ворваться ради игры в палату больного, то суть моих мыслей ему точно не уловить. Я попыталась перефразировать:

— Мне кажется, больным нужен более гуманный подход. Им надо говорить правду, сочувствовать…

— Правду? Знаешь что, я с тобой посоветоваться хочу.

— Давайте.

— Подруга у меня сейчас лежит в Британии. Попалась ей собственная медицинская карта. Там написано: «Маркеры в анализе». И вот, значит, шлет она мне СМС-ку: «Олька, маркеры — это как понять?..» В общем, не знаю я, что ей отвечать…

Онко-маркеры — признаки рака. Их появление в крови свидетельствует о болезни.

Я долго думала, помолчала с минуту.

— И я не знаю.

— Видишь… а ты говоришь… Ладно, приходи завтра в девять. Сейчас, если честно, нет сил…

Весной случилось нечто невероятное. События развивались динамично, даже стремительно. Мы не успевали приходить в себя. Словно подснежник, из-под желтоватой жижи пробилась рука. Здание окружили. За окнами мелькали синие вспышки мигалок…

…Моисей Моисеевич Полянский вел у нас анатомию. У него была типичная еврейская наружность, с бородкой и животом. Он характерно картавил. Носил на шее сотовый телефон. На шнурке от мобильного зеленели рисованные листья конопли, но Моисею Моисеевичу эта флора была незнакома.

Итак, в первый раз мы были поражены. Попав к нему на семинар, все с трудом сдерживали хохот. Полянский монотонно читал лекцию, и вдруг: «Мы с вами произошли не от Адама и Евы, как говорят хитрые священники. От обезьян произошли исключительно братья наши меньшие, журналисты. А прародители человека кольчатые черви. Вопросы есть?»

Затем он перешел на высокопарный тон:

— Вот вы живете. Хотите в унивеГситет. Покупаете пГодукты в магазине. Ваша молодость не дает возможности оценить ситуацию. Вы ничего не понимаете. Капитализм… (Дальше идет непереводимая игра слов.)

В общем, Моисей Моисеевич оказался помешанным на коммунизме. Утверждал, что его отец был простым сапожником, а мать трудилась на заводе. И у них родился сын — анатом. Что интеллигенция формирует неправильные представления внутри общества, посему ее на до уничтожить как класс. Ему было хорошо за семьдесят. Каждый урок он начинал с клятвы: «На следующей неделе — уйду». Однако Полянский был плотно повязан со своей анатомией. Можно сказать, он был одним из тех немногих, кто свою работу — любил…

В принципе, пожилой профессор пребывал в здравом уме. Отчетливо и лаконично преподносил материал. Развернуто и терпеливо отвечал на вопросы. Строгим его назвать было сложно. Моисей Моисеевич предпочитал диалог. Снисходительно прощал грешки.

Дело в том, что наш институт принял так называемую Венскую конвенцию. Согласно этому экзотическому документу, за каждый пройденный семинар нам начислялись баллы — от одного до пяти. Если ты не набрал нужное количество баллов (прогуляв, допустим, лекцию) — их следовало «отрабатывать». Отработка означала мытье какого-нибудь кабинета, приготовление чая с булками или три тысячи рублей — в кассу. Полянский закрывал на это дело глаза и спокойно проставлял «баллы» в дневник. Только одна была у него слабость — девушки.