Ради усмирения страстей - Натан Энгландер

Она достает из сумочки конверт и решительно протягивает его Рухаме.

– Вот, – говорит она, вручая Рухаме пухлый конверт, набитый полсотенными.

Когда она впервые у них появилась, тогда она точно так же, по-деловому, достала из сумочки другой конверт.

– Вы, должно быть, Рухама, – сказала она. – На этих фотографиях у меня еще волосы нормальные. Мне нужен парик примерно такой, только лучше.

Рухама сразу ее полюбила. Женщина, которая способна так уверенно протянуть конверт, добьется в этом мире всего.

– Моя дочь говорит, что ваш салон лучший и самый дорогой. Поэтому я и пришла. Торговаться не будем. Я хочу переплатить – тогда я буду уверена на все сто, что парик лучше не бывает. – И Луиза, в этих своих стильных брючках, отставила одну ногу в сторону, носком вверх – жест, который Рухаме хотелось бы повторить, но нет, не дозволено. – На случай, если моя дочь вас не предупредила: у меня из-за менопаузы стали выпадать волосы, и оба моих врача считают, что я на самом деле могу облысеть. Я им говорю: тогда пропишите мне что-нибудь. Если я и умру от этого – пусть. По мне, лучше прожить шесть ярких месяцев, чем маяться до ста лет, отпущенных природой. – Затем она показала медальон. Открыла его. Внутри оказалась прядка. – Мои детские волосы. Каштановые. Природные. Найдите такие же. Таким должен быть цвет моего парика.

И теперь, несколько месяцев спустя, Рухама запирает деньги в сейфе-шкатулке, а саму шкатулку запирает в ящике стола. Достает фотографии и медальон и идет в мастерскую. Снимает с пенопластовой подставки Луизин парик. Он потрясающий. Выносит его Луизе, и та хватается за голову.

– Ой, – говорит она. – Это я. – И ерошит собственные, тщательно уложенные волосы. – Это не я, вот где я – настоящая. У вас была. А теперь отдавайте.

Они усаживают Луизу на табурет и дают ей примерить парик. Она наклоняется к напольному зеркалу. Рухама с Ципи стоят позади, с карманными зеркальцами наготове. Луиза действительно выглядит потрясающе, спорить не приходится. Она раскладывает на стойке старые фотографии. Поглядывает то в зеркало, то на снимки. Открывает медальон. «Каштановые», – говорит она. Подносит локон к шее и оборачивается к женщинам.

– Богини, – говорит она. – Чародейки. У меня такое чувство, как будто ко мне вернулась жизнь, моя юность. Мне снова девятнадцать, – говорит она. – И я красивая.

До выхода очередных номеров еще две недели, но Рухаме нужно кое-что перепроверить, пару своих идей. Кивнув продавцу, она берет со стенда журналы.

– Продал ваши экземпляры, – говорит Джамаль. Он на своем обычном месте, подкладывает мятные леденцы и шоколадные батончики в опустевшие ячейки. – Выпуск тот же, экземпляры другие.

– Я еще заплачу, если вы об этом.

И тянется за кошельком.

– Шутка, – говорит он. – Берите что хотите. Этим летом детей в лагерь не отправлять – вот почему.

Они мечтали стать манекенщицами, Ципи, Нава и Рухама. Строили планы. Что будут соглашаться только на работу, где не надо обнажаться, ходить по подиуму в юбках до пола и в блузках со стоячим воротником и длинными застегнутыми рукавами. Они станут знаменитостями. И расхаживали по комнате Ципи, вертелись перед большим зеркалом, выкручивая шеи, чтобы лучше разглядеть себя в повороте.

Она находит рекламную картинку – одну из тех, что искала: женщина на нью-йоркской улице резко оборачивается, волосы нимбом вокруг головы, светло-русые локоны, крупные и легкие.

Она прижимает журнал к стойке. Тычет пальцем в страницу. Джамаль смотрит.

– У меня такие же волосы были, – говорит она, – когда я была девочкой.

– Хмм-м, – произносит он, – мило. – Он складывает пустую картонную коробку. Потирает озябшие руки, дует на них. – Сейчас тоже красиво, – говорит он, – оченна красиво.

Рухама краснеет. Вот до чего доводит фамильярность!

– Это парик, – говорит она Джамалю. – Я ношу парик.

– А знаете, – говорит он, – с виду как настоящие. А то я понять не мог. Вы одеты как еврейка, и я думал. Все другие хасидские дамы носят парики, шарфы и все такое. А про вас было непонятно.

– Человеческие волосы, – говорит она с гордостью. – Качественный парик, невозможно догадаться. У них плохого качества, у других. Из акрилового волокна. Суррогат. Парики, сделанные из переработанных бутылок от колы и пластиковых пакетов.

Рекламная картинка не дает Рухаме покоя: молодая женщина оглядывается на нью-йоркском тротуаре. Реклама шампуня. Женщина лишь подняла руку остановить такси, и движение на улице замерло. Прохожие не сводят с нее глаз. Она улыбается, и весь Нью-Йорк тоже. Даже таксисты, белокожие и красивые, с трехдневной щетиной – и те улыбаются. Радостно опускают окошки, чтобы подвезти эту женщину с роскошными длинными волосами.

Рухаме тоже хочется чувствовать себя такой же соблазнительной и снисходительно поглядывать на то, какой бедлам учинила ее красота. А здорово было бы заявиться в шул постройневшей, с длинными прекрасными волосами своей юности! Нава вытаращит глаза, мужчины начнут привставать на цыпочки, пытаясь заглянуть на женскую половину, и тогда раввин топнет ногой, а габай хлопнет по биме, чтобы все утихомирились, пока она усаживается на свое место. И всех своих старших, кроме одной, поставит перед Навой. Люди начнут шептаться: это мать или сестра?

Шломи придет домой поздно. Сегодня его черед помогать убираться в ешиве[42]. Пусть помашет метлой. Рухама придумала: наденет облегающую юбку и будет ждать. Она подчеркивает формы, но не совсем нескромная; и длина ее в пределах допустимого. Натянуть юбку ей удается, а вот застегнуть – нет, молния никак не сходится. Она швыряет юбку подальше в шкаф. На цыпочках входит в ванную, все дети уже спят. Подновляет макияж, надевает ночную рубашку, залезает под одеяло и притворяется спящей. Включенную лампу ставит рядом с кроватью Шломи. Молитв Рухама не читает.

Шломи входит в комнату, стараясь не шуметь. При первых звуках – звякнули ключи, которые он вынул из кармана, – Рухама со вздохом сбрасывает одеяло, как будто только проснулась.

Она очень старается быть соблазнительной. Шломи не замечает. Когда он садится на свою постель, она протягивает руку и гладит его по запястью. Он берет ее за руку, пожимает.

– Спокойной ночи, – говорит он и выключает свет.

Что он не заинтересовался, это ничего.

Что она не заинтересовалась – этим ей не терпится с ним поделиться. Если честно, она бы предпочла того мужчину, что доставляет на верхние этажи продукты из магазина: мускулистого, потного от тяжелой работы. Лучше бы она занялась любовью с ним и кричала бы в голос, вместо того чтобы сдерживать дыхание, боясь разбудить детей в соседней комнате.

Она отворачивается к стенке. Кладет руки между бедер, прижимает одну руку к другой, стискивает бедра и раскачивается. Понемногу она перестает думать о Шломи, о том, как он на нее сердит, и про юбку в шкафу, все это забывается, и она сосредоточивается на парне из бакалеи и образах таксистов, пальцах в распущенных волосах. Раскачивается, наедине со своими мыслями.