Нетаньяху. Отчет о второстепенном и в конечном счете неважном событии из жизни очень известной семьи - Джошуа Коэн

Серная вонь еще не выветрилась из моих волос и единственного костюма, когда Хаима Арлозорова, руководителя политического отдела Еврейского агентства, созданного с разрешения британских властей, застрелили на пляже в Тель-Авиве. Арестовали троих, в том числе Ахимеира. Дело стало сенсацией: евреи убили еврея, можно сказать, сбылось пророчество Жаботинского, что еврейское государство станет нормальным государством, как любое другое, лишь когда в дополнение к евреям-банкирам, евреям-плотникам, евреям-портным в нем появятся евреи-убийцы. Нетаньяху под многочисленными псевдонимами ринулся поддерживать арестованных; его отец, престарелый раввин, навестил их в тюрьме и вскоре умер. Как писал его сын-ревизионист в некрологах, ребе Милейковский скончался вовсе не от хронических недугов, которыми страдал, а от расстройства из-за того, что с преданными строителями еврейского государства обходятся столь сурово. От горя филиппики Нетаньяху стали еще резче, он обрушивал гнев без разбору на всех евреев, сотрудничавших с любой организацией под эгидой британцев, в том числе — он подчеркивал — и с университетом: преподавателей, декана, ректора он обзывал «обезьянами», «крысами», «трусливыми предателями» и «сионистами, добивающимися поражения сионизма». Я хотел бы подчеркнуть безумие подобного заявления. Напомню, что Нетаньяху тогда был простым студентом.

Подобное поведение не простили бы никакому студенту, даже самому талантливому, а талантливым Нетаньяху был разве что по заграничным меркам — при всем моем уважении. В любом американском университете он стал бы «звездой», но не забывайте, пожалуйста, что исторические обстоятельства словно сговорились предъявлять к Израилю более высокие требования. Каждый год, что Нетаньяху провел в Еврейском университете, прибывали новые беженцы, так что к началу Второй мировой войны университет превратился в огромный приют лучших ученых умов Европы, и они соперничали друг с другом, чей авторитет выше. На одном только историческом факультете у нас были Бэр, Кёбнер и Чериковер, на троих они знали в общей сложности двадцать два языка; Полак — он говаривал, что за раз читает две книги, одну левым глазом, вторую правым,— и Динур (этот утверждал, будто за раз пишет две книги, одну левой рукой, вторую правой) боролись за лекции и за канцелярские принадлежности с Шломо Дов Гойтейном, он как раз начинал работу над расшифровкой документов Каирской генизы[58]; в коридоре то и дело можно было наткнуться на пропыленных Лео Ари Майера и Элиэзера Сукеника, археологов: в перерыве между раскопками стен Иерусалима они наведывались в архив кое-что уточнить; те, кто выходил во двор подышать, то и дело вынуждены были придерживать дверь перед Мартином Бубером или Гершомом Шолемом (как-то раз я забыл придержать дверь перед Бубером, и она ударила его). Почти все они были гениями, но некоторые при этом были глубоко травмированными, сломленными иммигрантами, довольными уж тем, что дышат, довольными тем, что живы. Кто-то из них не имел ничего против британцев, даже восхищался британской культурой и манерами: и то и другое было для них привычно — крупицы европейской светскости в теплом чуждом климате. Другие были левыми — или прикидывались таковыми, хотя, по сути, были марксистами с буржуазными вкусами. Впрочем, сионизм их был по сути литературным, поэтическим, независимо от политической ориентации. Они пытались возродить ту жизнь, о которой мечтали в юности в Европе, и охотно остались бы навсегда в Иерусалиме под управлением короля Георга V. То были люди библиотечные, они бежали от одной резни, начавшейся не по их почину: стоило ли ожидать от них, что они поддержат другую? Не того они душевного склада, да и здоровья слабого: сборище туберкулезников, совершенно не пригодных для вооруженного восстания. Фанатик Нетаньяху с этим смириться не мог. Ему претила их политическая апатия. Вдобавок он не выносил тех, кто ученее и титулованнее его. Пожалуй, он так демонстративно отвергал идеологию университета в качестве превентивного удара, поскольку университет отверг его таланты. Ответьте мне, как в обстановке, где каждый — всемирно признанный гениальный историк, специалист по Танаху, Талмуду, каббале, хасидизму, клинописи, модальной логике, материи, антиматерии и квантовой динамике, где у каждого есть теорема имени себя и основополагающие в своей области публикации, переведенные на язык эсперанто, а также длинный перечень ученых степеней от университетов Берлина, Мюнхена, Парижа, Базеля, Цюриха, Вены, Петербурга и Москвы,— ответьте мне, как в подобных условиях найти должность для вечно всем недовольного оппозиционера-недоучки без докторской степени, без публикаций, зато с биографией подстрекателя к террористическим актам? Какой сумеречный тихий уголок можно было бы отыскать для него в нашем маленьком университете в нашей маленькой стране — без бюджета, когда все уголки уже заняты?

Ответ: никакой — разве что за границей. Ответом стал Зеэв Жаботинский. Незадолго до того, как нацисты захватили Польшу, Нетаньяху ушел из университета и связал судьбу с безумным стариком из Одессы, тот после изгнания из Палестины скитался по Европе, как некогда отец Нетаньяху, раввин; болезненный, хлипкий, лишившийся всего, Жаботинский выступал где только мог, выступал как пророк, приносящий жертву, предупреждал собратьев-евреев о грядущем катаклизме — геноциде, пытался создать еврейскую армию, дабы сражаться с нацистами, пытался создать армию без государства. Евреям нужно сначала организовать армию, а государство потом, государство станет следствием армии — так считал Жаботинский. Может, его методы и были странными, но чутье не подвело: нацисты действительно представляли опасность, настоящую, существующую опасность, а его давние противники-сионисты не признавали очевидного. Теперь, по прошествии времени, можно сказать, что он, пожалуй, единственный предвидел грядущую бойню… он да кое-кто из идишских поэтов, но поэтам вечно мерещится бойня… В 1940 году Жаботинский назначил Нетаньяху главой американских ревизионистов. В этой роли Нетаньяху фактически представлял Жаботинского: тот не только догадывался, что будет резня, но и понимал, что евреям, чтобы ее пережить и впоследствии добиться благополучия, потребуется помощь американцев. Жаботинский, но особенно молодой Нетаньяху, считал, что с Европой покончено — Европа мертва; будущее за Америкой. Изменить внешнюю политику Великобритании возможно, лишь если изменить сознание наследной аристократии: она составляет правительство, ее культура зиждется на ненависти к евреям, она не склонна обманывать доверие своего сословия. На внешнюю политику Америки, напротив, можно повлиять посредством воззваний к народу — с помощью пропаганды и просветительских кампаний, направленных на простого избирателя. Вот почему, по мысли Нетаньяху, Америка так важна: это единственное государство в мире, где вся внешняя политика преимущественно внутренняя, единственное государство в мире, для которого — в силу того, что населяют его иммигранты, а также в силу его демократической системы — понятия «иностранный — значит, чужой» не существует. И если достаточное число американцев увлечь мечтой о еврейском государстве, они проголосуют за достаточное число политиков, способных эту мечту исполнить — посредством международных договоров, соглашений о помощи, защиты от Советов. Таков был план Нетаньяху, ради этого он отправился в путь и объездил все Штаты, встречался не только с американскими евреями в синагогах, но и с американскими христианами в церквях, проповедовал им евангелие ревизионистского сионизма и собирал средства, дабы переселить европейских евреев в Палестину и поставить их под ружье. Однако вскоре после того, как Нетаньяху взялся за дело, Жаботинский лично прибыл в Нью-Йорк, несколько раз выступил перед публикой и отправился в лагерь, где обучали бойцов самообороны, тот находился в Катскильских горах где-то в штате Нью-Йорк — кстати, я так думаю, неподалеку от вашего колледжа — и там скончался от сердечного приступа.