Нетаньяху. Отчет о второстепенном и в конечном счете неважном событии из жизни очень известной семьи - Джошуа Коэн

Все это Джуди вкратце пересказала за столом, перемежая запомнившиеся отрывки из черновиков импровизацией, постепенно разошлась, оживилась, дала волю красноречию и наконец заключила:

—Справедливость еще и в том, чтобы каждый, кто в состоянии оплатить себе операцию на носу, сделал это.

Эдит, до той минуты сидевшая прямо и готовая аплодировать, обмякла, а моя мать, тихая, терпеливая, накрыла ее колено ладонью и сказала Джуди:

—У тебя нос как у моей тети Зельды. И мужчина, который тебя полюбит, женится на тебе из-за него, а не вопреки. Не забывай об этом. Многие мужчины считали Зельду красавицей.

Джуди фыркнула.

Тишина опустилась на нас, как крышка, и мой отец произнес, прищурясь: «Справедливость», точно окликнул кого-то в темноте.

—Я тоже хочу справедливости,— продолжил он чуть погодя,— и хочу быть справедливым к тебе, так что скажи мне, Джуделе, сам я не понимаю. Ты так рассуждаешь о справедливости, потому что этого требуют в колледже и им это понравится, или ты говоришь это от себя, потому что сама в это веришь? Я ведь понимаю, ей-ей, понимаю, что порой на работе, да и в жизни приходится делать то, чего не хочешь,— приходится зажать носик, твой красивый носик, и сделать, потому что от тебя этого ждут.

—Что ты, Зейде, вовсе нет. Я бы в жизни не стала писать того, во что не верю. Это на сто процентов мои слова. Даже на сто десять.

—Понимаю.— Отец постучал ложкой по блюдцу.— Сто десять процентов я понимаю. Просто решил уточнить, прежде чем спорить с тобою, ведь глупо спорить с тем, кто не верит в то, о чем говорит. Но раз уж ты утверждаешь, что веришь и это не пустая формальность, другое дело.

Он отодвинулся от стола, может, резче, чем собирался, мать опустила глаза, Эдит впилась в меня взглядом, я же сказал себе: Руб, ты знаешь, что сейчас выкинет твой отец, ты знаешь, что он скажет и как на это отреагирует Джуди, так вмешайся, опереди его: расскажи анекдот, пролей свой кофе, опрокинь его чай, изобрази катскильского фокусника и сорви со стола скатерть, не затронув посуды, сделай что хочешь, только переключи его внимание на себя, отвлеки его от внучки, спаси вечер от его вспышки.

Но я не сумел, потому что он мой отец, а я его сын, и мне оставалось лишь сидеть, слушать, что он говорит, и запоминать, стараться запомнить: моя дочь тоже видит меня таким — самоуверенным, самовлюбленным, скандальным и вредным.

—Каково живется тому, кто делает так, как верит?— спросил мой отец.— Как назвать того, какой так себя ведет?

—Честный? Герой?— предположила Джуди.

—Покойник. Я бы назвал его покойником.

—Какой цинизм.

Отец отмахнулся ложкой.

—Если бы я поступал в колледж, я сказал бы тамошним начальникам не то, что думаю я, а то, что они хотят услышать, я глянул бы на них и понял, что им сказать, потому они выбрали бы меня и все получили бы, что хотят: они убеждения, а я колледж. Вот мой совет, и это лучший совет, пусть человек, который его дает, в жизни не учился в колледже в этой стране. Здесь я работал, в Киеве учился в хедере. Знаешь, что такое хедер?

—Нет.

—Это школа для еврейских детей, вот что такое хедер.— Отец снова застучал ложкой по блюдцу.— Но речь не об этом. Мы говорим о справедливости, а не о хедере и не о том, почему я так и не получил приличного образования.— Он поймал взгляд Джуди.— В колледже я не стал бы говорить того, что говорю тебе сейчас, что я думаю о справедливости, потому что я не поц. Приличного образования я не получил, но я не поц, потому что учила меня жизнь и я понял, что справедливость — просто идея, вот как у Советов есть идея, но она не работает. Потому что против природы.

—Но в этом-то все и дело, Зейде. Справедливость — это, скорее, принцип, и мы должны стремиться к тому, чтобы жить в соответствии с ним. Нам следует преодолеть стадные инстинкты, перестать покровительствовать своим, научиться жить в равенстве, оценивать других непредвзято и понимать, что, когда мы помогаем тем, кто от нас отличается, мы помогаем себе.

—И ты во все это веришь? Я был на фабриках, я был в профсоюзах, меня били в ухо на демонстрациях по обе стороны от оцепления, но я никогда такого не видел.

—Может, тебе надо открыть глаза.

Это его разозлило, он бросил ложку и указательными пальцами растянул уголки глаз:

—Если попытаться открыть глаза, что получится? Откроешь их вот на столько, а потом они превратятся в щелочки, как у японцев.— И он показал язык.

—Ну что ты как маленький.

Отец перестал кривляться, снова взял ложку, свою указку.

—Скажи мне, Джуделе,— произнес он обманчиво веселым голосом,— скажи-ка мне, что для меня справедливо? К чему тебе думать о шварцах[68]? Или о женщинах? Обо всех шварцах и женщинах мира. Ты подумай обо мне,— он ударил себя ложкой в грудь и махнул на мою мать, словно хотел сказать, что любая мысль о нем должна непременно включать и ее,— или подумай о моих родителях, убитых на погроме, моего отца хотя бы убил человек, а маму убила лошадь этого человека, затоптала, в Ржищеве, на Йом-кипур, в 1905 году. Что же тут справедливого? А я остался сиротой, бродяжил, ночевал в Киеве в хлеву. Справедливо? Ни семьи, ни денег, ничего.

—Это ужасно, Зейде. Но ведь потом ты приехал в Америку за справедливостью.

—Нет, я бежал в Америку от великой советской революции справедливости, и все, на кого я здесь работал, годы и годы отнимали у меня мое ничего.

—Но ведь будущее не обязано повторять прошлое. В этом весь смысл того, к чему мы стремимся.

—Все мы рождаемся как рождаемся, мыкаемся как мыкаемся, и, если даже Бог не может создать нас равными, кто мы такие, чтобы воображать, будто это сделают наши законы?— Он ткнул ложкой в пучок складок на скатерти.— Наверное, Бог не хочет, чтобы мы были равны.

—Наверное.— Джуди уже дерзила.

—Так ты выбери, Джуделе, не может или не хочет.

—Даже не собираюсь. Я не верю в Бога.

—Алтер,— вмешалась мама, понимая, что отец вот-вот взорвется, но он сорвался на нее:

—Хватит, Геня, я задаю внучке резонный вопрос… Завтра, Джуди, что, если завтра в ваш городок прискачут ку-клукс-клановцы и устроят пальбу — что ты тогда будешь делать? Встанешь посреди Эвергрин-стрит и будешь кричать о справедливости? Нет. Ты побежишь к тем, кто тебе поможет. Ты побежишь к тем, кому доверяешь. К другим евреям, к своим родным.

Эдит ударила костяшками пальцев по столу, встала, принялась собирать посуду, и отец переключился на нее:

—А что такого? Подумай сама. Если явится ку-клукс-клан и вам придется бежать. Всем вам. Рубен, неужели ты думаешь, твои преподаватели спрячут вас у себя в сарае? Твоя кафедра истории — им ли не знать историю? Неужели они будут носить вам поесть и попить? Неужели они будут приходить и опорожнять ведра, в которые вы, пардон, написали и накакали?