Тамбов. Хроника плена. Воспоминания - Шарль Митчи

Тем временем вокруг нас развернулось настоящее представление. Остальные партизаны накинулись на нас, как дикие звери, но не для того, чтобы как-то нам навредить, а чтобы отобрать всё, что у нас было. Первое, что они сделали, — схватили нас за левое запястье, чтобы прибрать к рукам наши часы. Их движения были настолько ловки и точны, что было очевидно — эту операцию они проделывали уже десятки раз. У одного из партизан на предплечье было уже пять или шесть пар! Потом они пришли в восторг от бензиновых зажигалок, найденных в карманах у моих товарищей. Они не знали других зажигалок, кроме допотопных — кусочек стали, которым надо было бить по кремню, чтобы зажечь кусочек трута! Что же касается меня, то у меня, естественно, тут же отобрали буханку хлеба и фляжку с водкой. Потом они обшарили мои карманы и завладели моим бумажником, в котором они среди прочего нашли фотографии нашей квартиры в Сульцерене, сделанные господином Граффом (нашим другом, которого мы в шутку величали графом) в начале войны. Там они увидели всю нашу обстановку — столовую, спальню, гостиную с пианино и т. д. «Kapitalist! Kapitalist!» — закричали они в один голос! Симпатичнее от этого я в их глазах не стал.

Между тем наступила глубокая ночь. Один из партизан повёл нас на мрачную прогулку по чёрному лесу до деревни, где располагалась русская регулярная часть. К счастью, идти было недалеко. Мы остановились во дворе большого деревянного дома, где расположился штаб. Примерно через час ожидания нам приказали войти в дом. Мы шли по длинному коридору в полной темноте, без всякого освещения. Десятки рук принялись нас ощупывать, рыться в карманах в поисках того, что ещё не было украдено. У меня взять было больше нечего, но они тянули меня за пальцы, чтобы снять обручальное кольцо и перстень с печаткой. Чтобы спасти их, я изо всех сил сжал пальцы, но стало понятно, что надо будет придумать более надёжное средство скрыть их от завистливых взглядов русских, падких на всё, что блестит. В конце коридора открылась дверь, и мы вошли в хорошо освещённую комнату. За длинным столом сидели несколько офицеров, которые допрашивали стоящих перед ними пленных немцев. Через несколько минут настала наша очередь. Среди десятка немцев я был единственным эльзасцем. Я попытался объяснить свою ситуацию ближайшему ко мне офицеру с помощью единственных трёх русских слов, которые знал: «Niet Niemski, Franzouski!» («Не немец, француз!»)

Мне повезло, он понял. Он усадил меня (другие пленные оставались стоять в течение всего допроса) перед молодым капитаном, без сомнения, евреем, прекрасно говорившим по-французски, который тут же начал спрашивать меня: какой полк? какая рота? каким вооружением располагает подразделение? и так далее. Я охотно и без зазрения совести выложил ему все те скудные сведения, которыми располагал. Ведь я оказался перед союзниками, которые помогут нам избавиться от фашистского ига! Официальная часть допроса завершилась. Капитан достал из кармана пачку и предложил мне сигарету, к большой зависти остальных пленных. Я вежливо отказался, объяснив, что не курю. Тогда он спросил, как получилось, что на мне немецкая униформа. Я вкратце объяснил, что случилось с нами, эльзасцами, после поражения 1940 года: наша провинция была просто-напросто аннексирована немцами с грубым нарушением международного права, а затем начиная с 1942 года всех молодых эльзасцев, родившихся между 1912 и 1927 годами, насильно призвали в немецкую армию. Он был явно культурным человеком — как минимум он знал, что такое Эльзас (я не могу сказать того же о большинстве русских, которые нам встретятся потом). Ещё я рассказал ему, что был аспирантом французской армии и что в июне 1943 года, перед моим призывом в немецкую армию, мы с женой решили, что при первой же возможности я дезертирую, чтобы перейти к русским, которые, конечно, пошлют меня в Алжир, чтобы я мог присоединиться к французской армии и принять участие в борьбе против захватчиков. Услышав это, он достал из кармана блокнот, вырвал листок, написал на нём несколько строк и отдал мне записку: «Бережно храните её, это всё, что я могу для вас сделать. Она удостоверяет, что вы дезертир, и просит русское командование рассматривать вас как офицера. Вас не будут заставлять работать и у вас будет право на некоторые преимущества, положенные вашему чину согласно Женевской конвенции». Затем он сам отвёл меня во двор и передал солдату, которому было поручено отвести меня в соседнюю избу.

Войдя внутрь, я увидел, что внутренность дома представляла собой одну большую комнату. Полночь, должно быть, уже наступила. Большая семья, от детей до бабушек и дедушек, спала или пыталась заснуть. Одни спали на огромной изразцовой печи, другие — на большой кровати, остальные — на столе и двух скамьях. В углу пять немецких офицеров, хоть и пленные, но сохранившие свою спесь, смерили меня с ног до головы пренебрежительным взглядом: «Was suchen Sie hier? Hier sind nur Offiziere! Machen Sie, dass Sie hinauskommen!» («Что вы здесь делаете? Здесь только офицеры! Убирайтесь вон!»)

«Ich bin offizier! Französischer Offizier!» («Я офицер, французский офицер!»)

Они не знали, что ответить.

В этот момент два русских солдата принесли охапку соломы и расстелили её на земляном полу. Она будет нашей постелью этой ночью.

После всех переживаний этого сумасшедшего дня я долго не мог заснуть, несмотря на то что сильно устал. Я воспользовался этим, чтобы оценить ситуацию, в которой оказался. Вопреки советам русского капитана, я не хотел оставаться с этими немецкими офицерами. Мне не терпелось найти своих эльзасских товарищей.

Русская изба. Рис. А. Тиама

На следующее утро я увидел во дворе остальных пленных, охраняемых сравнительно пожилыми русскими солдатами, и среди них — моих четверых товарищей. Эти последние были совершенно не согласны со мной: они не могли понять, почему я решил отказаться от тех преимуществ, которые, возможно, спасли бы мне жизнь, и не остался с офицерами. За ночь привели ещё пленных, теперь нас стало около тридцати.

Около полудня «мой» капитан вышел из штаба, заметил меня и подошёл, чтобы узнать, как мои дела. Тут через двор прошёл русский полковник, за которым следовал десяток военных, в основном солдат. Капитан отдал ему честь и, показывая на меня, объяснил ему, что мой случай, вне всякого сомнения, особенный. Полковник сделал мне знак следовать за ним и войти в соседний дом вместе с его сопровождающими. Группа расселась вокруг большого стола; мне оставили место слева от командира. Едва сев за стол, полковник, этот русский офицер высокого ранга, вынул из внутреннего кармана во много раз сложенный лист газеты «Правда», аккуратно оторвал прямоугольный кусок величиной с почтовую открытку и ловко свернул из него два конуса, большой и маленький, соприкасающиеся вершинами. Потом он достал из внешнего кармана маленький кожаный мешочек с коричневыми крошками, наполнил большой конус и аккуратно закрыл его. Это была махорка, заменитель табака, который получают из мелко порубленных прожилок и стеблей. Он протянул мне свою «сигарету» и предложил закурить. Мне было очень трудно объяснить ему, что я не курю. Довольно-таки раздосадованный, он достал из другого кармана свою допотопную зажигалку, постучав кусочком железа по кремню, выбил искру и запалил кусочек трута. Так он зажёг свою сигарету.