Американха - Нгози Адичи Чимаманда

Тетя Уджу покрывала лицо отшелушивающей маской, но тут позвонил Генерал и сообщил, что приехать уже не сможет. Тетя Уджу, с лицом упыря — белым как мел, кроме кожи у глаз, — положила трубку, отправилась в кухню и принялась убирать еду в пластиковые контейнеры, прятать в холодильник. Чикодили взирала растерянно. Тетя Уджу возилась лихорадочно, дергала ручку холодильника, хлопала дверками буфета и, толкнув котелок с джоллофом, сбила кастрюлю с эгуси[64] с плиты. Воззрилась на желтовато-зеленую массу, растекшуюся по кухонному полу, словно не понимая, как это случилось. Повернулась к Чикодили и заорала:

— Чего уставилась, будто муму?[65] Давай убирай это все!

Ифемелу наблюдала за всем этим с порога кухни.

— Тетя, кричать тут надо на Генерала.

Тетя Уджу замерла, глаза выпучены от бешенства.

— Ты со мной, что ли, так разговариваешь? Я тебе ровесница, что ли?

Тетя Уджу бросилась на нее. Ифемелу не ожидала, что тетя Уджу ее стукнет, но когда удар ладонью наотмашь все же прилетел Ифемелу в лицо и на щеке проступили следы от пальцев, со звуком, что донесся словно бы издалека, — не удивилась. Они вытаращились друг на друга. Тетя Уджу открыла рот, будто собралась что-то сказать, но промолчала и ушла наверх. Обе понимали, что теперь между ними кое-что будет по-другому. Тетя Уджу не спустилась вплоть до самого вечера, когда явились в гости Адесува и Уче. Она именовала их «подругами в кавычках». «Собираюсь в парикмахерскую с моими подругами в кавычках», — говаривала она, в глазах — тень смеха. Она знала, что подруги они ей лишь потому, что она любовница Генерала. Но они ее веселили. В гости приходили настойчиво, сравнивали свои соображения о покупках и путешествиях, просили ее ходить с ними на вечеринки. Странно это — что́ тетя Уджу знала о них и чего не знала, сказала она как-то раз Ифемелу. Знала, что у Адесувы есть земля в Абудже, подаренная ей, когда она встречалась с главой государства, и что один известный состоятельный человек из хауса купил Уче бутик в Сурулере,[66] однако не знала, сколько у Адесувы или Уче братьев и сестер, где живут их родители, учились ли эти женщины в университетах.

Чикодили впустила их. На них были вышитые кафтаны, китайские накладные пряди струились по спинам, пряные духи, речь — сплошь матерая бывалость, смех отрывистый, ехидный. «Говорила я ему, покупал бы на мое имя-о. Знала ж, не даст он никаких денег, пока не скажешь, что кто-то заболел. Ну конечно, он не знает, что я счет в банке открыла». Они собирались на вечеринку Саллы на Виктории, зашли за тетей Уджу.

— Что-то мне не хочется, — сказала им тетя Уджу, пока Чикодили подавала апельсиновый сок, пакет на подносе, рядом два стакана.

— А, а. Чего это? — спросила Уче.

— Серьезные Большие Люди приедут, — сказала Адесува. — Когда с кем-нибудь познакомишься — не угадать.

— Не хочу я ни с кем знакомиться, — отозвалась тетя Уджу, и все примолкли, будто каждой нужно было перевести дух: слова тети Уджу — порыв ветра, разметавший их предубеждения. Тетя Уджу должна желать знакомств с мужчинами, ушки на макушке, а Генерала считать вариантом, который можно обменять на лучший. Наконец одна из них, то ли Адесува, то ли Уче, сказала:

— Этот твой апельсиновый сок дешевой марки-о! Ты «Просто сок»[67] не покупаешь больше? — Тепловатая шуточка, но все рассмеялись — чтобы разрядить обстановку.

После того как они ушли, тетя Уджу подошла к обеденному столу, за которым Ифемелу читала.

— Ифем, я не знаю, что на меня нашло. Ндо.[68] — Она взяла Ифемелу за запястье, а затем провела рукой, едва ли не созерцательно, по тисненому заголовку романа Сидни Шелдона. — Должно быть, я спятила. У него пивное пузо, зубы, как у Дракулы, жена, дети — и он старый.

Впервые в жизни Ифемелу почувствовала себя старше тети Уджу, мудрее и сильнее тети Уджу и пожалела, что не может вырвать ее из всего этого, встряхнуть и вернуть к прежней, с ясным зрением, к той, что не возлагает надежд на Генерала, раболепствуя перед ним, бреясь для него, вечно готовой ретушировать его недостатки. Так не должно быть. Ифемелу слегка позлорадствовала, когда позднее подслушала, как тетя Уджу кричит в трубку:

— Чепуха! Ты с самого начала знал, что собираешься в Абуджу, зачем я тогда тратила время на приготовления!

У торта, который наутро доставил шофер, с надписью голубой глазурью «Прости меня, любовь моя», было горькое послевкусие, но тетя Уджу несколько месяцев хранила его в морозилке.

* * *

Беременность тети Уджу грянула, как внезапный звук в ночной тиши. Она приехала к ним домой в исшитом блестками бубу,[69] сверкавшем на свету, блестевшем, как струящееся небесное видение, и сказала, что хотела бы доложить обо всем родителям Ифемелу, пока они не узнают из сплетен сами.

— Ади м име,[70] — сказала она просто.

Мать Ифемелу расплакалась — громко, театрально навзрыд, оглядываясь по сторонам, словно видела вокруг себя осколки собственной личной истории.

— Боже, за что ты оставил меня?

— Я не планировала, само случилось, — сказала тетя Уджу. — Забеременела от Олуджими, еще в университете. Сделала тогда аборт, больше не буду. — Слово «аборт», грубое и прямое, рубануло воздух в комнате, потому что все знали, чего недоговаривает мама: уж конечно есть способы с бедой тети Уджу управиться. Отец Ифемелу отложил было книгу, но тут вновь взял ее в руки. Откашлялся. Утешил жену.

— Ну, спрашивать о намерениях этого мужчины я не могу, — сказал он наконец тете Уджу. — А потому следует спросить о твоих намерениях.

— Буду рожать.

Отец подождал, пока она скажет еще что-нибудь, но тетя Уджу умолкла, и отец откинулся на спинку дивана, потрясенный.

— Ты взрослый человек. Не такое я тебе прочил, Обиануджу, но ты взрослая.

Тетя Уджу подошла и присела на подлокотник. Заговорила тихо, примиряюще, тоном странным из-за его обыденности, однако без фальши — собранно.