История любви - Эрик Сигал

— Пожалуйста, оставь ее в покое, отец. Это мое личное дело. Очень важное дело.

— Какая-то девушка попала из-за тебя в затруднительное положение? — спросил он без тени осуждения в голосе.

— Да, — подтвердил я, — именно так, сэр. И мне нужны бабки. Пожалуйста.

Я и не надеялся, что он мне поверит. Да и он тоже не хотел знать правду, а задавал мне вопросы только для того, чтобы мы могли… поговорить.

Он выдвинул ящик стола и достал оттуда чековую книжку, медленно раскрыл ее — но не затем, чтобы помучить меня, а просто чтобы иметь возможность подыскать подобающие для такого случая слова. Не задевающие слова.

Наконец он выписал чек, вырвал его из книжки и протянул мне. Какое-то мгновение я не мог понять, что тоже должен протянуть руку и взять чек из его пальцев. И, несколько смутившись, он положил чек на край письменного стола, потом посмотрел на меня и кивнул. Все это, видимо, означало: «Бери, сын». Но он только кивнул.

Мне тоже не хотелось так уходить. Я подыскивал какие-нибудь обычные, нейтральные слова, но их не было. Это было мучительно: нам обоим хотелось поговорить, и в то же время мы не решались даже смотреть друг другу в глаза.

Я подался вперед и взял чек. Да, это был чек на пять тысяч долларов, подписанный Оливером Бэрреттом III. Чернила уже высохли. Я аккуратно сложил чек и, спрятав его в карман рубашки, встал и поплелся к двери. Конечно, нужно было сказать хоть что-нибудь вроде: «Я знаю, по моей вине весьма важные люди из Бостона (а может быть, даже из Вашингтона) прохлаждаются в твоей приемной, и все же, если бы у нас было что сказать друг другу, то я бы мог поболтаться по офису, дождаться тебя, отец, а ты отменил бы тогда какой-нибудь официальный обед…» Ну и так далее.

Только остановившись в дверях, я сумел, наконец, глянуть ему в лицо и выговорить:

— Спасибо, отец.

И еще мне предстояла трудная задача — рассказать обо всем Филу Кавиллери. Мне, кому же еще? Я боялся, что он обезумеет от горя, — а он просто запер дверь своего дома в Крэнстоне и переехал жить ко мне. У каждого свой способ бороться с отчаянием. Фил наводил порядок в квартире. Он мыл, скреб, чистил, полировал. Я не очень понимал ход его мысли, но Господь с ним — пусть делает, что хочет. Может быть, он надеется, что Дженни вернется домой?

Может быть. Бедняга. И поэтому наводит чистоту. Он просто не хочет принимать вещи такими, каковы они есть на самом деле. Конечно, он в этом ни за что не признается, но я-то знаю, о чем он думает.

Ведь и я думаю о том же.

Как только она легла в больницу, я позвонил старине Джонасу и объяснил, почему не смогу приходить на службу. Я притворился, будто очень спешу и не могу долго разговаривать, так как понимал, что он огорчен, хочет сказать мне об этом и не находит слов. Отныне мой день делился на время посещения больницы и время для всего остального. Это остальное значения не имело. Я по привычке ел, наблюдал, как Фил (опять!) вылизывает квартиру, и не мог уснуть даже после таблеток, выписанных мне Аккерманом.

Однажды я услышал, как Фил пробормотал, обращаясь сам к себе:

— Я больше так не могу.

Он был в соседней комнате и протирал наш столовый сервиз. Я ничего не сказал ему, но про себя подумал: "А я вот могу. И кем бы ты ни был — Распоряжающийся Нами Там Наверху, — я прошу: «Пожалуйста, Сэр, пусть все это продлится, я могу выносить это до бесконечности. Потому что Дженни есть Дженни».

В тот вечер она выставила меня из палаты. Ей захотелось поговорить со своим отцом «как мужчина с мужчиной».

— На это совещание допускаются только американцы итальянского происхождения, — сообщила она. Лицо ее было таким же белым, как и подушки, на которых она лежала. — Так что ползи отсюда, Бэрретт.

— О'кэй, — согласился я.

— Но не слишком далеко, — добавила она, когда я уже дошел до двери.

Я отправился посидеть в холле. Вскоре появился Фил.

— Она сказала, чтобы ты заползал, — прошептал он так, словно внутри у него была какая-то глухая пустота. — Пойду куплю сигарет.

— Закрой эту чертову дверь, — приказала она, когда я вошел в палату.

Я подчинился, а когда подходил к кровати, вдруг увидел все это целиком. Я имею в виду капельницу и прозрачную трубку, ведущую к ее правой руке, которую она все время старалась держать под одеялом. А я хотел видеть только ее лицо — каким бы бледным оно ни было, на нем все еще сияли ее глаза.

Поэтому я быстро сел рядом с ней.

— Мне совсем не больно, Олли. Знаешь, на что это похоже? Кажется, словно медленно падаешь с обрыва.

Что-то задрожало у меня внутри — нечто бесформенное, подбирающееся к горлу, чтобы заставить меня плакать. Но этого не будет. Не будет никогда. Сдохну, а не заплачу.

Нет, я не собирался плакать, но и говорить тоже не мог. Я смог только кивнуть в ответ, И я кивнул.

— Ерунда, — сказала она.

— М-м? — Это было больше похоже на мычание, чем на какое-нибудь слово.

— Нет, ты не знаешь, как падают с обрыва, Преппи. Ты ни разу в своей дурацкой жизни не падал с обрыва.

— Падал, — возразил я, вновь обретя дар речи. — Когда познакомился с тобой.

— Да-а… — На ее лице промелькнула улыбка. — «О, что за падение это было!» Откуда это?

— Не знаю, — ответил я. — Шекспир?

— Да, но кто это говорит? — произнесла она жалобно. — Я не могу даже вспомнить, из какой это пьесы. Я же закончила Рэдклифф и такие вещи должна помнить. Ведь я знала наизусть нумерацию всех вещей Моцарта в издании Кехеля.

— Подумаешь, большое дело, — сказал я.

— А вот и большое. — И затем, нахмурившись, спросила: — Под каким номером идет концерт си-минор для фортепьяно с оркестром?

— Я посмотрю, — пообещал я.

И я знал, где надо смотреть. Дома, на полке у рояля. Найду этот концерт и завтра первым делом скажу ей номер.

— А ведь я когда-то это знала, — сказала Дженни. — Правда. Когда-то я это знала.

— Слушай, — произнес я, подражая Богарту, — ты что, хочешь поговорить о музыке?

— А ты предпочитаешь говорить о похоронах?

— Нет. — Я пожалел, что перебил ее.

— Похороны я обсудила с Филом. Ты меня слушаешь, Олли? Я отвернулся.

— Да, слушаю, Дженни.

— Я сказала, что он может заказать католическую мессу. Ты же не будешь против? О'кэй?

— О'кэй, — ответил я.

— О'кэй, — повторила она.

И мне стало немного легче, потому что самое тяжелое было уже сказано. Но я ошибся.

— Послушай, Оливер, — мягко сказала Дженни — она всегда говорила так, когда злилась. — Перестань себя изводить, Оливер.