Падение Элизабет Франкенштейн - Кирстен Уайт

Я отвела взгляд. Что-то внутри меня упорно противилось моим попыткам рассмотреть ближайшую лужу. Понять, из чего она состоит, было невозможно, и все же я знала – знала, – что не хочу на нее смотреть.

Мои ботинки хрустели и царапали пол; в подошву впивались осколки. Я тихонько двинулась к столу. Потому ли, что он располагался в центре комнаты, или же потому, что он был освещен лучше всего, но меня словно несло к нему какое-то невидимое течение.

Стол был металлический, размером чуть больше обеденного. Вокруг него громоздились многочисленные приборы, назначение которых было мне неизвестно. Выглядели они сложно и состояли из механических деталей, проводов и паутины тонких трубок. Как и склянки, все они были необратимо повреждены.

От края стола к окну в крыше поднимался металлический прут, обмотанный чем-то вроде медных проводов. Но и он был искорежен, а провода – оборваны и торчали во все стороны, как выдранные у куклы волосы.

Собравшаяся на столе вода по краям была гуще и темнее, как будто из середины вымыло всю ржавчину. От воды шел резкий металлический запах, но за ним угадывалось и что-то органическое. Что-то, напоминающее…

Я отдернула палец от почти черных пятен, которые собиралась потрогать.

Запах напоминал кровь. Но то ли вода, то ли разлитые по комнате химикаты изменили его. Потому что я знала, как пахнет кровь. И этот запах был близок, очень близок – и все же неуловимо отличался – так, что вызывал у меня больше отвращения, чем все остальное в этой комнате.

– Чем же ты занимался, Виктор? – прошептала я.

Неожиданно раздался стук, и я резко повернулась. Рука скользнула по столу, и меня снова ударило током, как в тот раз, когда я коснулась дверной ручки. Я вскрикнула и отшатнулась. Рука онемела. Я могла ею шевелить, но ничего при этом не чувствовала.

Я окинула комнату испуганным взглядом в поисках источника звука. И снова! На этот раз что-то острое заскрежетало по твердой поверхности. Что-то черное, темнее неосвещенных углов комнаты мелькнуло впереди. Я вскинула руки, чтобы защитить лицо…

Это была птица. Какая-то уродливая хищная птица царапала и клевала массивный ящик, занимавший почти все пространство вдоль стены, обращенной к речному берегу. Должно быть, птица попала внутрь через окно в крыше.

Разозлившись на нее за то, что она меня напугала, – и на себя за то, что испугалась так легко, – я потянулась к первому попавшемуся предмету с пола.

Пальцы сомкнулись на длинном ноже. Такой нож я видела впервые. По форме он напоминал хирургический скальпель, но ни один хирург не стал бы использовать скальпель такого размера. Другие разбросанные по полу металлические предметы поблескивали в тусклом свете, приглашая обратить на себя внимание. Пила, слишком маленькая, чтобы пилить ею дерево. Тиски. Пугающе острые, длинные до крайности наконечники игл, к которым крепились битые стеклянные флаконы с зазубренными краями.

Птица мрачно заклекотала-засмеялась.

Что было в этом ящике?

Стояла осень – преддверие первой зимы, которую мне предстояло провести с Франкенштейнами. Листья были красны, и даже свет, казалось, приобрел карминовый оттенок. Над головой кружили птицы – те, что улетали на зиму, и те, что, как я знала, вряд ли переживут долгую темную зиму в горах.

Мы с Виктором гуляли по тропинкам, которые сами же протоптали в подлеске, когда услышали, как кто-то отчаянно бьется на земле.

Не сговариваясь, мы крадучись двинулись на шум. Мы с Виктором делали это постоянно – я без слов считывала каждое его желание. Меня вело чутье, способность подстраиваться под его нужды.

Когда мы обнаружили источник шума, я ахнула. Олень, крупнее нас обоих, лежал на боку. Он таращил глаза; грудь тяжело вздымалась. Одна из его ног была изогнута под неестественным углом. Олень попытался встать. Я затаила дыхание в надежде, но он снова рухнул на землю и замер; мы слышали его прерывистое дыхание и странные протяжные стоны. Был ли это инстинктивный, бессознательный звук? Или он действительно плакал?

– Как думаешь, что с ним случилось? – спросила я.

Виктор покачал головой и медленно выпустил мою руку. Я не могла отвести от оленя взгляда, пока Виктор не заговорил. Решимость в его дрожащем голосе отвлекла мое внимание.

– Нельзя упускать такой шанс, – сказал он.

– Какой шанс? – Я видела только раненое животное. – Ты хочешь ему помочь?

– Ему уже не помочь. Он умрет в любом случае.

Я не хотела ему верить, но понимала, что это правда. Даже я знала, что, если животное не может бежать, долго оно не проживет. А этот олень не мог даже стоять. Он был обречен на медленную смерть от голода на промерзшей земле, покрытой опавшими листьями.

– Что же нам делать? – прошептала я.

Я огляделась в поисках камня покрупнее. Как бы мне ни была ненавистна эта мысль, я знала, что милосерднее всего будет положить конец его мучениям. Мысль добежать до дома и привести помощь даже не пришла мне в голову. Олень был наш, и решить его судьбу предстояло нам.

– Мы должны его изучить.

Виктор склонился над оленем и положил руку ему на бок.

Я не хотела делать это снова. Никогда больше. Но я с грустью признала, что после смерти оленю будет все равно, что станет с его телом. А счастье Виктора всегда было моим главным приоритетом.

Я кивнула; грусть высосала из меня радость осеннего дня, как зимний холод медленно высасывал из деревьев цвет.

– Я поищу камень, чтобы его убить.

Виктор покачал головой и вынул из кармана нож. Где он его достал, я не имела ни малейшего представления. Нам запрещалось трогать ножи, но у Виктора почти всегда был с собой нож.

– Лучше изучить его, пока он еще жив. Как еще мы что-нибудь узнаем?

Его рука дрожала, когда он опустил нож; казалось, он был опечален, но еще больше – зол. Его потряхивало от напряжения, и я почувствовала инстинктивное желание его успокоить. Отвлечь его от происходящего. Но я не знала, как его успокоить и следует ли мне вообще это делать.

А потом нож вошел в тело оленя. Прежде я замечала в Викторе внутреннюю борьбу, словно что-то пыталось вырваться наружу, и наконец это что-то высвободилось, когда он сделал первый надрез. Он вздохнул, и руки его перестали дрожать. Он больше не казался мне испуганным, злым или печальным. Он был сосредоточен.

Он не остановился. Я не стала его останавливать. Красные листья. Красный нож. Красные руки.

И неизменно – белые платья.

Олень затих. Он был еще жив, когда Виктор вспорол ему шкуру на животе. Я думала, она разойдется, как буханка хлеба, но она оказалась прочной и эластичной. От звука разрезов меня замутило. Я отвернулась, а Виктор с усилием продолжал работать скользким от крови ножом.