Адамантовый Ирмос, или Хроники онгона - Александр Холин

Никита оглянулся вокруг. Однако, нигде в сгустившейся над Москвой темноте Ангела не было видно. Он, конечно, был где-то недалеко, на то он и Ангел, только не хотел сейчас показываться. Видимо, ожидал, чтобы Никита поближе познакомился с героями этой книги. Но кому интересно знакомиться с безысходностью? А, может быть, Ангел прав всё-таки, потому что сам Никита тоже готов был покориться свалившейся ниоткуда депрессухе, и если бы он не являлся в снах, то ещё неизвестно до чего могла довести человека депрессия?

Не стоит ли взглянуть поближе на героев? Кстати, не мешало бы узнать, кто написал этот роман? Неужели Даниил Андреев? Но, вроде бы, ничего похожего в его трудах не наблюдается. Хотя, кто его знает…

– Клементовский, я должен вам признаться, – Адриан взволнованно ходил по комнате. – Я знаю, вы меня поймёте. Вы должны понять, я знаю, – повторил Адриан.

Его собеседник – мрачный плотный человек, в дорогом, ладно скроенном костюме – внимательно слушал Адриана, изредка оглаживая свою окладистую бороду.

– Но сначала я вам кое-что покажу, – и хозяин квартиры повёл своего молчаливого чернобородого собеседника к репродукции картины Врубеля «Поверженный демон», висевшей в глубине небольшой комнаты, плотно заставленной антикварной мебелью и, скорее всего, поэтому не бросающейся в глаза.

Перед репродукцией в небольшом китайском вазоне стоял букет черёмухи – облако безгрешных цветов, так живо напоминающем хозяину квартиры о Туманности Андромеды, предмету его исследования.

Репродукция была великолепная, судя по подписи – английская, сделана, видимо в девяностых годах, когда гениальное произведение ещё сияло всеми своими красками, всей своей страшной, нечеловеческой красотой. Казалось, на далёких горных вершинах ещё не погасли лиловые отблески первозданного дня; быстро меркли его лучи на исполинских поломанных крыльях Поверженного, – и это были не крылья, но целые созвездья и млечные пути, увлечённые Восставшим вслед за собой в час своего падения. Но самой глубокой чертою произведения было выражение взора, устремлённого снизу, с пепельно-серого лица – вверх: нельзя было понять, как художнику удалось не только запечатлеть, но только хотя бы вообразить такое выражение. Невыразимая ни на каком языке скорбь, боль абсолютного одиночества, ненависть, обида, упрёк и тайная страстная любовь к Тому, Кто его низверг, – и непримиримое «нет!», не смолкающее никогда и нигде и отнимающее у Победителя смысл победы.

– Видите? – промолвил Адриан после долгого молчания. – Это икона, но икона Люцифера.

– Икона? Я как-то даже не задумывался над этим, – отозвался Клементовский, снова оглаживая свою разбойничью бороду.

– Возможно, вы и правы. Видимо для художника этот персонаж был воистину судьбоносным.

– Вот именно! – воскликнул Адриан. – Понимаете, Врубель искренне верующий человек, пишет картины, изображающие демона. Пишет до такой степени прочувствованно, что, наконец, картина превращается в икону. Икону Люцифера. Значит, зло в мире настолько проникло в плоть и кровь смертных, что молиться Богу человек уже не в силах. Иначе как вы объясните торжество зла в мире? Как примириться с гибелью безвинных младенцев, с благополучием извергов, с арестами честных людей?

– Да, Божий Сын являлся в этот мир. Но миссия его оказалась невыполненной. Почему так случилось – неведомо никому. Но Иисус показал нам путь, которым хочет избавиться от зла. Вы понимаете? Он принёс Себя в жертву. Он пришёл в мир человеком. И в жертву принёс Себя как человек. Понимаете?

Клементовский задумчиво разглядывал репродукцию картины и по-прежнему молчал. Но заблестевшие живым огнём глаза его под нависшими бровями выдали неподдельный интерес и волнение.

– Да, я не ошибся, – продолжал Адриан, – вы меня понимаете. Вы знаете, что я астроном, наблюдаю в настоящее время Туманность Андромеды. Это космический символ звёздной гармонии, который однажды подсказал мне выход борьбы со злом.

– То есть? – Клементовский в упор посмотрел Адриану в лицо.

– Вспомните, даже апостолы говорили всегда о со-переживании, со-распятии Христу. Но они недопоняли учения Сына Божьего. Сораспинаться надо буквально. Только приняв на себя грехи этого мира, можно его очистить.

– Но ведь это самоубийство, которое не прощается ни в этой, ни в будущей жизни! – возразил Клементовский.

– Вовсе нет. – Адриан на секунду умолк, собираясь с мыслями. – Вовсе нет, – повторил он, – потому что, идя на жертву за други своя, добровольно принимая на себя хотя бы часть грехов этого мира, в то же время очищаешь его, но это бывает, только когда человек понимает, в чём его жертва. Вспомните Аввакума. Пламя костра примирило его с Никоном и, пусть даже внешне, раскольников с неоправославными.

– Бред какой! Что он мелет? – фыркнул Никита, давно уже наблюдающий беседу двух будущих «спасителей человечества». – Не нам, рождённым в грехах, прилаживать на многоумный лоб очередной терновый венец? Тем более, рассуждать о примирении Аввакума с патриархом Никоном, чуть не продавшим Россию католикам, это, по меньшей мере, безграмотно.

Сдаётся мне, шибко много берёт на себя этот доморощенный философ. И герои романа слишком уж физиологически воспринимают учение Сына Божьего. А ведь Он не раз говорил книжникам и фарисеям, что царство Его – не здесь, не в этом мире.

– Ничего особенного, – Ангел на этот раз оказался рядом. – Во времена Даниила Андреева, встречались разные подвижники, то есть странники. Это его сгоревший роман, который так и должен был называться «Странники ночи». Но я одного не пойму, Никита-ста. – Ангел угловато повернулся и, конечно же, задел расписным заплечным коробом пианино, которое не замедлило откликнуться всеми своими закипевшими внутренностями. Причём двое «странников», увлечённых идеей спасенья человечества, не заметили возмущённого ворчания музыкального инструмента, хотя звук откликнувшихся струн был довольно громкий. – Не пойму я, чем эти странники хуже твоих бездарных, безропотных героев, у которых не может быть никакого сюжетного апогея, не говоря уже о простых конфликтах? Сам же на даче жене жаловался на неудачные образы, затянутый мёртвый сюжет, на кисельную фабулу, или я что-то путаю?

Никита закусил губу. Что ни говори, но Ангел был прав на все сто двадцать процентов, потому что никакой роман, равно как и стихотворение, не высосать из пальца, и не придумать не случившееся. Пусть даже сюжет будет составлен заковыристый, ан не получится роман по той простой причине, как не получилась благополучная жизнь маленького странника ночи, предавшего друзей «за поцелуй Ирины».

– Слушай, Ангел, – начинал закипать Никита. – Ты меня затащил в чужой роман, чтобы показать всю мою несостоятельность? Всё моё версификационное графоманство? Благодарю покорно, любезнейший.

– Ну-ну, не обижайся так уж, – заворковал офеня. – Поглядишь-посмотришь, поживёшь-помаешься, глядишь, и напишется-сложится, чем мысль растревожится.