Реквием по Наоману - Бениамин Таммуз

И в сердце Аминадава прокрадывается ужасное подозрение, быть может, вообще вся жизнь его – ошибка, и все пошло в неправильном направлении, или вообще без направления? Если Герцль в таком состоянии, значит, он знает, почему и отчего сломлен, в то время как Аминадав не знает ничего, и нет человека, который может ему объяснить. А может и того хуже, объясняли ему, а он не понял. Все время не понимал. Что там у него внутри, в его груди? Аминадав прислушивается к себе и кажется ему, что внутри у него пусто. Быть может, был он полон когда-то, быть может, всего лишь два-три дня назад. Но в этот миг, кажется ему, он пуст. Ничто. Дыхание его сделалось тяжелым, и он ловит воздух открытым ртом, чтобы заполнить пустоту внутри себя, ибо пустота не может существовать без наполнения. И тут сердце его пришло ему на помощь, и сердечная мышца сжалась, и снова надо было ловить воздух, и он упал, и пустота заполнилась до предела.

Люди бросились к нему, тормошили его, какой-то простак орал, требуя воду, чтобы обрызгать его, в то время, как вовсю хлестал ливень, заливая и Аминадава, и комья земли, забрасываемые на тело, укутанное в саван.

О смерти Аминадава Ривке и Эфраиму рассказали спустя несколько дней, и Ривка лежала в постели и не хотела вставать. Сарра, которая в один день потеряла сына и мужа, оставила свой дом в Тель-Авиве и приехала в мошав следить за матерью в постели и отцом, сидящим в кресле и не издающим ни единого звука. Герцль поехал в Тель-Авив, просидел несколько недель в конторе фабрики Аминадава, подготовив всё для её продажи.

Овед почти каждый день звонил из армии, а жена его Рахель послала два письма соболезнования членам семьи, прося у каждого прощения, что не может быть с ними, ибо должна присматривать за детьми, Ури и Беллой-Яффой, тем более Ури вот-вот исполнится тринадцать и надо готовиться к бармицве, а отец ведь не дома, как известно. Только чтобы был здоров и вернулся домой невредимым, и чтобы страшная эта война в конце концов закончилась. «Семья наша понесла достаточно жертв», – завершала Рахель одним и тем же предложением оба письма: очевидно, из-за многих забот не могла найти разные завершения письмам.

Вернувшись с воинской службы, Овед нашел адресованный ему пакет. Двое солдат из подразделения брата его Эликума принесли этот пакет на следующий день после похорон. В пакете Овед обнаружил тетрадь и, заглянув в нее, понял, что это дневник брата. Почитал в некоторых местах, так и не понял, о чем речь, и хотя нашел какие-то фрагменты, касающиеся общественных проблем, но даже и они его не заинтересовали. Тетрадь пролежала в ящике стола несколько лет. Когда Овед построил летнюю дачу около Зихрон-Яакова – о чем еще будет рассказано – он отдал тетрадь дочери Белле-Яффе, ибо она занималась литературой.

Весной 1949 закончилась война. Эфраим сидел у радио и слушал речь одного из министров, который подводил итога сражениям и отдавал последний долг павшим. Министр особенно хвалил молодежь, парней и девушек, напомнил, что в кибуцах погиб или был ранен почти каждый третий, назвал семьи, в которых погибли два сына, а то и три. Он возвел в чудо мужество отцов, которые заняли в строю места погибших сыновей. Эфраим надеялся и отчаянно ждал, что назовут каким-то образом, не намеком, внука Эликума, а может, и сына Аминадава, но министр перешел к другим темам. Эфраим в сердцах выключил приемник и обернулся к Ривке, чтобы высказать ей все, что его переполняло, но вспомнил, что говорить-то не с кем. И сказал в сердце своем: «До какой степени они нас ненавидят, крестьян. Даже умирая, мы недостаточно хороши для радио. Вот кибуцы – это да. Но Эликум и Аминадав… даже для упоминания… прокляты».

– Тебе что-то надо? – спросила его Сарра из кухни.

– Ничего не хочу, – сказал Эфраим.

И все же не был прав. Через два года, когда Ривки уже не было среди живых, а Эфраиму исполнилось восемьдесят семь, правительство решило отметить день его рождения с большой помпой. В те дни 1952-го года праздновали семидесятилетие репатриации первых пионеров в Эрец-Исраэль, а так как почти все они ушли из жизни, то Эфраим Абрамсон представлял все то поколение. О том, почему именно он был избран и где происходило торжество и кто там был, – мы еще расскажем.

В тот год Оведу утвердили план использования купленных им земель на склоне холма. В течение года были проданы почти все участки под строительство вилл, и тогда жена его Рахель произнесла дельную фразу:

– Почему нам не оставить и себе участок. Место ведь очень красивое.

Поехали они вдвоем к месту, остановили машину у арабских руин и вышли прогуляться по территории. Овед и Рахель были людьми опытными и тотчас же отметили, что два дунама, легким и приятным подъемом восходящие вдоль дороги, наиболее красивы, да и «руины» придают им некую возвышенную древность. Строя летнюю дачу не стоит эти «руины» разрушать, а как-то даже обновить, и будет она этаким сооружением в саду, где можно будет выпить кофе и жарить баранье мясо на углях. Следует лишь оштукатурить слабо скрепленные камни и сделать деревянный навес вместо крыши. Стены оплетут виноградные лозы, желательно ветвистые, дающие огромные гроздья. Это должен решить дед Эфраим, он ведь специалист по виноградникам. И вообще, почему бы Эфраиму и дочери его Сарре не жить в этом доме постоянно? Нехорошо ведь, когда дом пустует без постояльцев.

Таким образом, еще до возведения дома, план был готов во всех деталях. Рахель и Овед заранее продумали в нем каждую мелочь.

В начале 1951 вывезли из старого дома в мошаве всю мебель, в том числи пианино, которое подарил барон Ротшильд первому мужу Ривки, и на котором мальчик Нааман стал в свое время наигрывать.

Только Герцль остался в своем домике, во дворе усадьбы. Эфраим и дочь его Сарра, мать Оведа, перешли жить на летнюю дачу у Зихрон-Яакова до последних своих дней.

Дом этот был просторным, окруженным арочной экседрой со всех сторон. Стены его были покрыты грубой штукатуркой в стиле сельской Италии, но внутри царил комфорт со всеми техническими новшествами, включая, естественно, электричество. И «руины» были реставрированы мастерски. Когда рабочие убирали обвал камней, под ним обнаружился скелет человека. Вызвали Оведа и он тут же взвесил: если сообщить полиции, начнется следствие и, быть может, даже приостановят строительство. С другой стороны, быть может, это скелет еврея и запрещено выбрасывать его в вади. Поэтому Овед велел приволочь с вершины холма римский саркофаг, поставить его в саду, у «руин», и положить в него рассыпающийся скелет. На него набросали комья земли и получился как бы вазон, в который посадили кусты герани, и они расцвели алым и розовым. Позднее посадили симметрично два кипариса по обе стороны саркофага. Тайна скелета была известна только рабочим и Оведу. Рабочие ушли, а Овед никому об этом не сказал, ибо не следует рассказывать печальные вещи.

Овед был великим приверженцем идеи национального возрождения и считал себя примером, выражающим простые и здоровые принципы этой идеи. В здоровом теле здоровый дух – таков был приемлемый для него девиз потомков Маккавеев. Для поддержания тела Овед ежедневно плавал в бассейне и раз в неделю играл в теннис. Для поддержания же духа – отшвыривал от себя книги и не ходил на спектакли, если они не были юмористическими, таким образом отгоняя печаль от сердца.