Реквием по Наоману - Бениамин Таммуз

Точно так же, как вскочил с места, вернулся и сел, уткнув лицо в ладони.

Белла-Яффа гладила его руку и что-то шептала ему на ухо. Окружающие улыбались и кто-то из них сказал Оведу, что стоит ему послать дочь в другую гимназию. Многие прыснули, иные громко смеялись, и Ионас-Иошуа с Беллой-Яффой встали со своих мест и покинули «руины». Рахель поторопилась выйти за ними, а Эфраим, который до сих пор дремал, встряхнулся от всего этого шума и дружески улыбался окружающим его людям.

– Браво, Эфраим Абрамсон, – говорили ему генералы и герои, – ты отлично выглядишь для своего возраста. Нам бы так.

И вправду на следующий день в газете появилось сообщение о торжественной встрече в доме адвоката Оведа Бен-Циона, и по радио коротко передали об этом, упомянув имя Эфраима.

– Видишь, дед, – сказала невестка Рахель Эфраиму, когда они оба слушали радио в гостиной, – Овед обещал и выполнил. Ты слышал ясно: Эфраим Абрамсон.

– Хитрецы, – ухмыльнулся Эфраим, – говорят, но не имеют в виду. Так, поверху, а сердце пусто. Ну что ж, пусть будет так.

Круглый год в летнем доме жили только двое – Сарра, вдова Аминадава, и отец ее Эфраим. Служанка-арабка из соседнего села помогала Сарре, а муж служанки приходил раз или два в неделю следить за садом, подрезать кусты, поливать, вскапывать.

Сарра вела себя с отцом довольно жестко из самых добрых намерений. В глубокой старости Эфраим стал себя вести как ребенок, и Сарра пыталась дрессировать его, чтобы вернуть в прежнее состояние. Носовые платки он загрязнял, ибо все время сморкался в них и, не стесняясь, плевал в них, а затем, скомкав, всовывал в карман. Сарра давала ему бумажные салфетки для той же цели, объясняя, что салфетки из ткани предназначены лишь для отирания пота со лба, а вот бумажные салфетки можно загрязнять и выбрасывать в мусорную корзину, но Эфраим сказал, что Белла-Яффа всегда давала ему чистые носовые платки и разрешала с ними делать, что его душе угодно.

– Не Белла-Яффа, – исправляла его Сарра, – а моя мать, Ривка, и что ты думаешь себе, и я буду каждый день стирать тебе грязные платки? Вот, бери бумажные салфетки, это современно, гигиенично, это хорошо.

Но Эфраим продолжал загрязнять платки, и тогда Сарра упрятала их в ящик. Целый день Эфраим искал платки и к вечеру ударился в слезы, стал переворачивать все ящики и тумбочки в доме, выбрасывая из них содержимое на пол и ругаясь последними словами. Сарра перепугалась, позвала служанку-арабку, обе силой затолкали Эфраима в его комнату и заперли. Сарра позвонила в Иерусалим и рассказала Оведу, что Эфраим взбесился и вообще сошел сума. Овед рассказал Рахели, дети услышали и испугались. В субботу вся семья выехала в летний дом посмотреть, что можно сделать.

Когда иерусалимцы услышали от Сарры, что случилось с дедом Эфраимом, краска залила щеки Оведа. Гневные воспоминания всплыли в его памяти, и связаны они были не с ним, а с погибшим братом Эликумом и всем, что происходило между ним и матерью. Но Овед умел сдерживать эмоции, зная их мимолетность, и объяснил матери, что дед Эфраим уже не ребенок и поздно его воспитывать. Овед не считает, что дед сошел с ума, а скорее нервы не выдержали у Сарры, и если она хочет, может поехать в Цфат, в дом отдыха, а служанка сможет пока обслуживать деда Эфраима.

– Я оставлю отца на произвол арабки? – вспыхнула Сарра, ущемленная до глубины души, готовая тут же покинуть этот дом вместе с отцом и вернуться в Тель-Авив.

Белла-Яффа сидела рядом с Эфраимом и гладила ему руку.

– Я дам тебе красивые платки, сколько ты захочешь, дедушка, – обещала Белла-Яффа. Эфраим пустил слезу и шептал ей:

– Мы вместе сбежим отсюда однажды и поедем в мошав, и я покажу тебе новую плантацию, которую посадил в этом году, и я научу тебя скакать верхом, и вместе мы объедем все холмы и овраги, пока не найдем Беллу-Яффу.

– Но ты уже нашел меня, – говорила Белла-Яффа.

– Верно, – усмехался Эфраим, – и все же следует нам сбежать отсюда. Там новые плантации, и Нааман смертельно болен.

В то же время Ури, закончивший в эти дни гимназию, говорил матери своей Рахели:

– Скажи бабушке Сарре две вещи. Во-первых, что дни деда Эфраима сочтены, и если она не хочет, чтобы у нее были угрызения совести до последнего дня ее жизни, следует ей относиться к нему терпеливо и по-хорошему. Купи ей пятьдесят платков и скажи, что не надо их стирать, а просто грязные выбрасывать в мусорную корзину. Во-вторых, скажи ей, что с течением времени она будет точно такой, как дед Эфраим, и если она хочет, чтобы и к ней отнеслись с уважением, пусть обратит на твои советы внимание и хорошо их запомнит.

– В моей семье не дошли бы до такого положения, – сказала ему Рахель, – у нас умеют уважать стариков.

– Честь и слава твоей семье, – сказал Ури, – но я-то сын семьи смешанной, полуашкеназ-полусефард, верно? Так вот, если ты не поговоришь с бабушкой Саррой, здесь может произойти убийство. И это не к лицу никому из обеих наших семей. Объясни ей, какой здесь может случиться позор.

Убийство не произошло, Эфраим прожил еще три года и умер во сне в возрасте девяноста лет. На похоронах его никто не плакал, но присутствовали все. Ури приехал из армии в форме офицера, Овед тотчас же, с сообщением о смерти деда, оставил все свои дела. Герцль, возраст которого приближался к шестидесяти, стоял, как обычно, в стороне, но на этот раз был тих. Он определил, что среди присутствующих есть одна единственная душа, нуждающаяся в поддержке, и потому окружил заботой Беллу-Яффу, обнимая ее трясущиеся плечи, несмотря на разгар лета. Когда опустили тело Эфраима в яму, Белла-Яффа отвернулась, и спрятала лицо на груди Герцля, и он гладил ее волосы, но глядел вдаль, поверх всех голов, и впервые при виде сестры своей Сарры перед ним не всплыло видение конюшни, лицо умершего своего брата Аминадава, и вообще ничего из того, что связано было со старым домом. Все это прошло и стерлось из мира. И только Белла-Яффа единственная услышала и запомнила на все дни своей жизни слова, которые бормотал дядя Герцль:

– Good bye, Daddy. Farewell, see you soon. – «Прощай, папа. До свидания, до скорой встречи».

Через месяц поставили третий памятник рядом с памятниками Аминадаву и Эликуму. На памятнике Аминадава было написано: «Человек истинного труда, из строителей страны. Да будет земля ему пухом». На памятнике Эфраиму написали: «Из первых и отважных зачинателей, пионеров цитрусовой отрасли, проложивших пути в пустыне».

А на памятнике Эликума надпись была короткой: «Погиб во цвете лет».

– Во цвете лет, – удивился Ури, посмеиваясь, – ему же было тридцать четыре. Так, написали для красного словца.

Завершение воинской службы Ури решили отпраздновать в летнем доме, но вынуждены были отложить на десять дней, ибо скоропостижно скончалась бабушка Сарра в возрасте шестидесяти четырех.

На празднество приехали многие из роты Ури, но кроме нескольких слов поздравления, произнесенных отцом, никто не держал речей, пили и ели и рассказывали байки со времен курса молодого бойца. Белла-Яффа не участвовала в гулянке, ибо лежала в постели. Она вообще была болезненной и освобождена от воинской службы. В конце концов была даже вынуждена прекратить учебу в университете, когда обнаружилась у нее постоянная слабость с низкой температурой. Врач рекомендовал взять академический отпуск на год, жить в летнем доме, и тогда к ней вернутся силы.